Путают, мучают всех, кто ни попадет меж трех упругих ребер. Не о том ли он
думал прошлым ноябрем, когда мчался на север, в морозное заснеженное
завтра? Мчался на север, а мечтал уже о ней. Не потому ли спешил,
нервничал, торопил события, умудрился даже в июль попасть. Хотя какой
может быть июль зимой? Так, мечта, фантазия.
море кричащих коротких волн. Скоро будут Бровары, а через полтора часа
город Нежин. Город Нежин весь заснежен, прошептал бывший звездный капитан.
попутчиков. Старик Чирвякин, не дождавшись чаю, спал на нижней полке.
Рядом на столике позвякивали две склянки валидола. Напротив, притушив
свет, склонившись над какой-то картой, сидел военный человек. Строгий,
цвета морской волны мундир был аккуратно застегнут до подбородка.
Золоченые пуговицы и звезды на красных погонах сияли веселым парадным
блеском. Лицо капитана выражало спокойную уверенность, характерную для
сильных людей, решившихся на тяжелое, но нужное дело. Даже косая неровная
черта на его лбу теперь лишь подчеркивала твердость и основательность
принятого решения. Одно место в купе было пустым, а билет от него так и
остался лежать в цивильном пиджаке товарища капитана.
уперся, мол, ему все равно помирать, а перед смертью он хочет все-таки
убедиться. Вот теперь успокоился и спит. Хоть бы действительно не умер,
подумал Сергей Петрович и вдруг усмехнулся, вспомнив, как Марий Иванович
хвастал давеча семидесятилетней закалкой: "Меня не так просто списать, я
уже такой естественный отбор прошел, что еще поискать здоровее нужно".
заметил качающиеся силуэты остальных пассажиров, почти так же, как и он,
уткнувшихся в вечерний пейзаж. Внезапно с обратной стороны подошла
проводница и хрипловатым заезженным голосом спросила билет.
городом волнение.
проводница, улыбнулась и, получив ответную улыбку, спросила: - Чаю нэсты?
порожек, курил, снова подставлял лицо под холодеющий воздушный поток. Не
замечал, как громко сверху по просьбам радиослушателей репродуктор орал
про дальнюю станцию, про то, что никогда не повторяется, про нивы, хлеба и
синие метели. Изредка из купе выходил капитан, молча перекуривал и так же
молча возвращался к своим картам.
население разбрелось по купе. Скоро Бахмач, а там - там наступит полная
темень, и даст бог, как-нибудь проскочим. Да и что могло помешать? Сергей
Петрович всматривался в теплый уютный пейзаж с травянистыми полянами,
мелькавшими в разрывах железнодорожных посадок. Ничего подозрительного.
Только жирные тусклые пятна пшеничных полей, обрывки березовых, осиновых,
тополиных рощ, редкие островки плакучих ив и далекие огоньки засыпающих
украинских сел. Варфоломеев откинул сиденье, сел и закрыл глаза.
Сиреневое небо, круглая, желтого картона, луна. Такой вечер
приготавливается специальным образом. С раннего утра, часов с шести,
появляются первые признаки жары. Важно, чтобы новое солнце подхватило
вчерашнее тепло, чтобы ему не помешали даже редкие облака или городская
сизая аэрозоль. Дальше - дальше неизбежно появятся немногочисленные летние
жители столицы, будут спешить, слегка поругивая предстоящее пекло, нырять
в прохладное мраморное подземелье. Да, москвичи не ценят летнюю Москву, не
знают, не понимают, какие здесь случаются волшебные моменты, мечтают лишь
об одном: как бы поскорее наступила пятница, и бежать, бежать вон из
раскаленного города. Им невдомек, что пришел редкий, удивительный день,
каких бывает немного, и только в июле. Они думают: раз с утра по бульварам
и проспектам поползли поливальные машины, то все неизбежно сведется к
долгой изнурительной духоте, липкой, монотонной, которая, быть может,
часам к четырем, пяти, когда у всех пораскалываются головы, завершится. Но
уже не хватит терпения, сил для радости от долгожданного обильного ливня.
большого в Европе термометра достанет до тридцатиградусной отметки, с
юго-запада, с Пахры, налетит на каменное пространство кавалькада
громыхающих колесниц, и на раскаленные крыши, вдоль шпилей и поперек
проводов, по опустошенным мороженным киоскам, по гранитным плитам, на
фиолетовый разомлевший асфальт падут веселые звенящие дожди. И пойдет
водяная карусель кружить бесплатным освежающим потоком. Неподвижные
наблюдатели, застигнутые врасплох, прижмутся друг к дружке где-нибудь на
Кропоткинской под аркой и в тот же миг вымокнут до последней нитки, не
спасутся и под яблонями на Воробьевых горах, ни под липами в
Александровском саду. Под козырьки парадных, под навесы, под зонты будет
хлестать косыми упругими струями. Но еще не успеют толком испугаться
москвичи и многочисленные гости столицы, как вдруг все стихнет, прервется,
выглянет из-за туч прожорливое светило и в четверть часа высушит промокшее
население, и оно, обрадованное и довольное, расслабившееся от яркого
синего неба, тут же снова подвергнется новому, еще более жестокому
нападению водной стихии. Так неоднократно повторится, так и будет
куролесить над ошарашенной Москвой, расставляя то здесь, то там
семицветные северные дуги, пока не привыкнут к забавной игре пешеходы и
пока последний дождь не сбросит наземь освежающий груз и не умчится белыми
кучевыми облаками вдаль, за городскую черту. А после начнется долгий
вечер, и теплые камни испарят и поднимут к человеку остатки дождя,
поползут по низовьям рек и речушек сизые туманы, и воздух станет не
идеальным газом, а парным молоком. Где-нибудь в Лужниках, или у театра
Эстрады, или на Бережковской набережной забросят удочки копченые рыбаки,
нацепив на крючок шершавую речную водоросль, и будут стоять до самой ночи,
покуривая жестокий дукатовский табак, пока не взойдет в сиреневом небе
желтый картонный круг. А в самом центре, у красной кирпичной стены, сойдут
люди с речного трамвайчика, сядут на теплые ступени и тихо будут болтать
босыми ногами в масляных водах Москвы-реки.
вздрогнул, когда проводница потрясла его за плечо.
Бахмач?
от себя навязчивы картины из истории партии, а капитан, пытаясь свернуться
калачиком, свесил над ковровой дорожкой колени и, казалось, вот-вот
свалится вниз. Но держался, а руку засунул под подушку, где наверно хранил
оружие. Снились ему разные нелепые комбинации. Будто над ним шумит
тополиная роща, а рощи нет. Вокруг же не земля, а хлипкая топь, болото, и
он не человек, а животное - серая беспородная лошадь. Лошадь тянет телегу,
груженую искусственными алмазами (почему-то он знал, что именно
искусственными), но не на край, к суше, которая угадывалась по снующим
туда-сюда велосипедистам, а к самому вонючему, мокрому, лишенному
упругости центру. Потом начинает понимать, что он все-таки не простая
лошадь, а лошадь из задачки про третий закон Ньютона, про силу действия и
противодействия. И тут ему наконец становится ясно, отчего эта проклятая
телега, вопреки закону Ньютона, все-таки движется к собственной погибели.
Пытается остановиться, возразить несуществующим оппонентам, но чувствует,
как тяжела повозка, как больно режет плечи неизвестного названия деталь.
Вокруг по кочкам прыгают птицы кулики, ожидая, когда в их длинные клювы
попадутся глупые лягушата. Впрочем, и куликов-то Константин никогда в
жизни не видел и, может быть, оттого дает им такое название. К центру
болота нестерпимо возрастает плотность мошек и комаров, и он едва успевает
шлепать их незанятыми руками, отвлекается от борьбы за существование на
поверхности и необратимо вязнет в теплой, с радужными разводами, полынье.
Там, внутри болота, его накрывает полудрагоценная телега, и служивый
человек с зелеными ромбами на кителе предлагает предъявить билет. Слышатся
другие звуки, разговоры, переругивание. Металлический, с эхом, станционный
голос объявляет: "Поезд скорый номер два прибыл на первый путь".
Окончательно проснувшись, Константин отодвинул занавеску и, щурясь от
искусственного света, прочел: "КОНОТОП". Вспомнил пятнадцатилетней
давности страх, когда безбилетный студент Костя Трофимов при подъезде к
Конотопу, единственному месту на этой дороге, где суровые контролеры
потрошили проводниц в поисках неоплаченных железнодорожных зайцев,
забирался на покрытую толстым слоем пыли третью полку и прислушивался,
когда пройдут мимо незваные гости. Чего же теперь пугаться, если у них
билетов даже больше, чем пассажиров, если он капитан госбезопасности, а
под подушкой у него огнестрельное боевое оружие?
приподнялся, опираясь на локоть, и внимательно прислушался. Кто-то тяжелый
и неуклюжий, как медведь, шел по узкому коридору, то и дело останавливаясь
и отодвигая двери. От грохота и скрежета, казавшегося нестерпимым среди
ночи, даже Чирвякин перестал храпеть. Когда медведь взялся за ручку их
двери, капитан, мгновенно оценив обстановку, резко спрыгнул с лежанки и
звонко щелкнул никелированным стопором. Тут же дверь приоткрылась, и в
узкой щели появилось незнакомое лицо.
заглядывая через плечо капитана на верхнюю свободную полку.
из коридорного полумрака.
Сертаков Виталий
Херберт Фрэнк
Афанасьев Роман
Херберт Фрэнк
Орлов Алекс
Махров Алексей