уже отключилась. Джеджелава был в сознании, и он в ужасе и тоске таращил на
меня красивые бессмысленно-бараньи глаза. Неведомо откуда возникли еще двое
военных, будто из драки родились, -- из карманов они тащили короткие
нейлоновые веревки-вязки. С удивительным проворством они повязали еще
шевелившихся охранников. Наверное, эти ребята были из Разведупра армии --
порученцы маршала Жукова. В этот миг снова нешироко растворилась дверь
большого зала, и оттуда выскользнул бледный, озабоченный Жуков при всех
своих регалиях, звенящий орденами, как цирковая лошадь наборной сбруей. Он
окинул взглядом поле битвы и уперся бешеными зрачками в Багрицкого: Ч
Порядок? Налитой дурной апоплексической кровью генерал, тяжело отпыхиваясь,
показал рукой на меня: -- Этот... вроде бы... он справился... -- За мной!!
-- скомандовал полководец, он не знал еще, что эта горстка головорезов,
устремившаяся за ним в большой зал, и есть последняя в его жизни
победоносная армия. Все оставшиеся потом битвы маршал проиграл... До сих пор
помню лица оцепеневших вождей. Репродукция любимой картины советской детворы
-- лАрест Временного правительства". Хрущев во главе стола с лысиной алой,
как у мартышки задница. Трясущаяся складчатая морда Маленкова. Схватившийся
от ужаса за бороденку Булганин. Мертвенный блеск стекляшек пенсне
Молотова... На лице Берии плавало огромное удивление. Не гнев, не злоба, не
страх -- гигантское удивление владело им. Он смотрел, как я бегу к нему
через зал, и, кроме любопытства и недоумения, его идольская рожа черного
демона ничего на выражала. И только когда я уже был за его стулом, он
медленно -- как в замедленном кадре, как в навязчивом сне с погоней -- стал
засовывать руку в задний карман брюк. Но было поздно. Для него вообще уже
все было поздно. Я одновременно ткнул его стволом лвальтера" в складчатый
жирный загривок и, прижав ему руку к спинке стула, вытащил из кармана
никелированную лберетту". Не давая опомниться, армейцы перехватили его у
меня и заломили руки за спину. Наш родной Никита Сергеич спохватился первый,
вскочил и сипло, дьячковской скороговоркой затараторил: -- Слушается вопрос
об антигосударственной деятельности члена Президиума ЦК, первого заместителя
Председателя... -- Некогда! -- заорал Жуков, и мы, подхватив все еще
припадочно-молчащего Берию под руки, поволокли его через вторую дверь в
комнату отдыха, оттуда на черную лестницу, вниз, по коридору, ведущему к
служебному входу во внутреннем дворике. И тут Берия очнулся. Он заорал так,
что у меня от ужаса уши к голове прилипли. Не знаю, мне кажется, что от
ярости у него во рту должны были золотые коронки расплавиться: --
Мерзавцы!.. На помощь!.. Всэх расстрэляю!.. Изо всех сил -- с оттягом --
врубил я ему в печень, и он захлебнулся воплем, и я прошипел, трясясь от
страха и злобы: -- Открой еще раз пасть, тотчас же пристрелю, сука ты
рваная! Он только икал, и что-то громко булькало в его огромном тугом брюхе.
Бегом! Бегом! Мы тащили на себе эту стокилограммовую тушу, и жаль только,
что во всем огромном дворце были лишь комиссары охраны и ни одного
спортивного комиссара, а то бы зарегистрировали они мировой рекорд в беге с
препятствиями и министром полиции под мышкой. Лестница плавно спустила нас
по мраморным ступенькам к черному ходу, к последней вахте. Здесь скучал
одинокий молоденький лейтенант, который, увидев нас, долго обескураженно
глазел, а потом неуверенно полез в кобуру. Его вялая нерасторопность
простительна -- он не только ничего подобного никогда не видел, но и в
устных преданиях слыхом не мог слыхать. И поэтому Багрицкий опередил его --
на бегу выстрелил ему в грудь, и лейтенант рухнул около своей стойки, так и
не успев достать из кобуры пушки. У дверей стоял, тихо пофыркивая мотором,
черный жуковский лЗИС-110" с распахнутой задней дверью -- старшина -- шофер
страховал наш выход. Рывком -- ой-ей-ой, какой несусветной тяжести боров! --
закинули Берию в салон лимузина, повалили ни дно и сразу же накинули сверху
сдернутый с сиденья ковер, попрыгали следом в кабину, а Багрицкий тяжело
рухнул на переднее сиденье, щелк-щелк-щелк -- захлопнулись двери, и шофер
погнал к воротам Спасской башни. Притормозил у выездной вахты, и охрана,
наклонившись к стеклам, взглянула на Багрицкого, узнали, потом на нас -- его
сопровождение, караульный махнул рукой -- проезжайте! Бешеный пролет по
Москве. Направо -- мимо Храма Василия Блаженного на Москворецкий мост,
поперек движения -- налево, на набережную в сторону Раушских военных казарм.
Берия, тяжело сопя под ковром, вопил со дна машины: -- Идиоты!..
Подумайтэ!.. Что дэлаетэ!.. Везите на Лубянку!.. Завтра ви всэ --
генералы!.. Тэбя, Багрицкий, маршалом сдэлаю!.. Вези на Лубянку... Потом,
полгода спустя, я со смехом читал в газетах отчет о суде над Берией и его
приспешниками. Боюсь, что ни за какие деньги не сыскать хоть одного живого
человека, ну хоть самого завалящего свидетеля-очевидца, который бы
собственными глазами видел Лаврентия на этом судебном процессе. И
неудивительно -- == его расстреляли в подвале казармы в ту же ночь. Из
тактических соображений. Для упрощения вопроса. Суд у нас должен быть не
только правый, но и -- обязательно -- скорый. Да и стратегически это было
правильней -- надо было всю его оставшуюся пока на воле компанию лишить
соблазна сопротивляться. Без всякого боя были арестованы в тот же день
Кобулов, Деканозов, Гоглидзе, Мешик, Влодзимирский, огромная толпа генералов
-- вся его боевая разбойная братия... АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ. В советских
календарях, наполненных всякого рода чепуховыми датами, придуманными
юбилеями несущественных событий, конечно, не отмечен этот день. Что лишний
раз свидетельствует о людской глупости и темноте. Была бы у них хоть крупица
разума, они должны были бы раскрасить эту дату и мерить время свое не по
юлианскому и не по грегорианскому календарям, и не по астрологическим
лзвериным" или лнебесным" годам, а считать летосчисление свое от этого дня.
Ибо семнадцатого июня 1953 года закончилась эпоха. Эпоха Большого Террора.
Бывшего. Длящегося. И того, что предстоял. Но новый великий вождь не
состоялся. И начиналась эпоха малого террора, выборного. Потом эпоха
реабилитанса. Потом стагнации. Потом... А что, кстати говоря, потом?.....
Через неделю меня вызвал Крутованов и торжественно сообщил, что за вклад в
дело ликвидации врага народа Берии принято решение о моей высокой награде...
партия и правительство приносят мне свою благодарность... Георгий
Максимилианович и Никита Сергеевич чрезвычайно высоко оценили мои заслуги...
Крутованов подошел ко мне, похлопал по плечу и сказал: -- А я выхлопотал для
вас самое большое поощрение в системе нашего министерства. Я
настороженно-выжидательно молчал. Крутованов усмехнулся и сообщил: -- Вы
увольняетесь из органов в действующий резерв... Мне твердо обещана для вас
полная пенсия, и впредь никаких вопросов ни о чем вам задавать, надеюсь, не
будут... Думаю, что вы способны оценить масштаб награды... Вот моя исповедь,
дорогой зятек, Магнуст Теодорович. Ты это хотел от меня узнать? Или еще
чего-нибудь? Спрашивай! Я тебе расскажу. Или напишу. Получишь ты свой
аффидевит. И распишусь -- лваш покойный слуга -- Павел Хваткин". И будем мы,
как небывшие. Нет у нас с тобой больше игры. Давай сомкнем объятия и
закружимся в медленном танце под упоительную музыку сонаты Шопена си бемоль
минор, именуемой в просторечье -- похоронный марш. Это для нас лучший
шлягер. Я теперь уяснил свой образ действий, мне теперь понятен мой маневр.
Ситуация довольно простая. С родной земли, из родимого гнезда ты -- подлюка
иудейская -- меня выкурил. Здесь ты меня твердо и быстро ведешь к погибели.
Ехать с тобой за кордон каяться в прегрешениях своих, быть уроком и
научением другим -- не готов пока. А если нам совершить миленькую шахматную
шутку под названием лрокировка"? Ты -- сюда, в мою любимую многострадальную
Отчизну. А я -- туда, в твои противные буржуазные пределы. Но -- обмен
навсегда! Нам с тобой вместе, что тут, что там, тесновато дышать, неловко
двигаться. Давай попробуем. Ты -- сюда. А я -- туда... Это ведь все
несложно. Последний пролет вниз на лифте. Улица -- нескончаемый мрак и
мерзость заснеженной холодной весны. Сяду в свой голубой лмерседес", ткну в
замок ключ зажигания, заурчит мотор, заревет утробно, голодно, задвигаются
щетки, сметая капли и снежинки со стекла, включу негромко музыку и кинусь
назад, засуну руку в карман чехла за передним пассажирским сиденьем, там
лежит холодная стальная машинка, гладкая, маленькая, тяжеленькая --
браунинг, пистолет Сапеги, подарок незабвенного Виктора Семеныча: лНоси его
теперь всегда... " Сработай, пожалуйста, в последний раз, наследство глупого
похотливого Сапеги! Долго бежало время, бесприметное и серое, как это
тусклое небо, грязный неуместный снегопад, как наша неустроенная,
необихоженная жизнь. Потом появился Магнуст, он шел мне навстречу, и я,
глядя на его плывущий шаг мускулистого хищника, думал о том, что скоро
должен закончиться весь этот затянувшийся нелепый балаган. Он отворил
дверцу, сел рядом со мной и сказал: -- Поехали. -- Маршрут? -- спросил я. --
Аэропорт лШереметьево". -- А билеты есть? Магнуст кивнул, похлопал себя по
карману. -- А где Майка? -- вспомнил я. -- Она нас разыщет, -- успокоил он.
-- Нас разыщут все, кто прошел через вашу жизнь... Их список огромен... Они
похожи на похоронный кортеж... Они все дожидаются нас... Мчимся по шоссе
через слякоть, дождь, брызги глины. Мне все равно. Столько раз я уже
переступал этот удивительный порог лишения другого живого существа жизни,
что это таинство перехода из нашей короткой теплой житухи в холодную и
неприятную вечность утратило для меня всякую остроту и неповторимость. Да
ерунда! Нужны удача, профессия и опыт. Когда будем подъезжать к мосту через
Москву-реку, станет уже темно.... Я плавно притормозил машину, встал у
бортика. -- Надо протереть стекло, из-за грязи ничего не видно. Еще убьемся
на пути к свободе... Наклонись маленько вперед... Магнуст смотрел на меня
подозрительно и почему-то неприязненно. А я засунул руку за спинку его
сиденья, в карман чехла, нащупал пистолет Сапеги, уже снятый с
предохранителя.
кармана чехла, уже повернул ствол вперед и нажал курок... Выстрел был почти
не слышен, с этим тихим ватным хлопком слился следующий, следующий, пока не
расстрелял всю обойму. Магнуст смотрел, не отрываясь, мне в лицо, и только с
каждым выстрелом дергался, будто пугался этого звука. Рванулся последний раз
и медленно осел, съехал с сиденья вниз. Я вынул руку из кармана пять раз
простреленного сиденья, положил пистолет на щиток перед собой -- спасибо
вам, Виктор Семеныч, светлая вам память, дорогой товарищ Абакумов. Потом
достал из внутреннего кармана Магнуста толстое портмоне. В кожаных створках
лежали два синих конверта лЭр Франс". Я открыл один: билет первого класса --
Лукин Евгений
Эриксон Стивен
Пехов Алексей
Флинт Эрик
Семенова Мария
Рыбаков Вячеслав