сцена, отвлекшая было его от мучительных колебаний, теперь лишь усилила
его лихорадку, подталкивая к окончательному решению. Расстроенный мозг
Муре смутно связывал события: кража, совершенная этой несчастной, массовое
безумие, овладевающее толпой покупательниц, покоренных и поверженных к
ногам соблазнителя, невольно вызывали перед его мысленным взором гордый
образ Денизы, несущей возмездие, и он чувствовал себя под пятой
победительницы. Он остановился на верхней площадке центральной лестницы и
долго смотрел на колоссальный неф, под сводами которого теснилась
подвластная ему толпа женщин.
постепенно темнело, и в глубине залов медленно сгущались сумерки. В
тусклом свете догорающего дня вспыхивали одна за другой электрические
лампочки: их матово-белые шары сияли, словно яркие луны, в уходящей
перспективе залов. Этот белый свет, недвижный и ослепительный, как
излучение неких бесцветных светил, рассеивал сумерки. Но когда загорелись
все лампы, по толпе пронесся шепот восторга - огромная выставка белого
приобрела в этом новом освещении феерический, торжествующий блеск.
Казалось, вся эта грандиозная оргия белого тоже запылала, разливая
слепящие лучи. Белый цвет пел, и его гимн взлетал ввысь, словно сливаясь с
белым сиянием занимающейся зари. Белый свет струился от полотен и
мадаполама, выставленных в галерее Монсиньи, напоминал яркую полоску над
горизонтом, на востоке, когда небо начинает светлеть в предрассветный час;
вдоль галереи Мишодьер отделы приклада и позумента, отдел парижских
безделушек и лент бросали отсветы, словно далекие скалы, сверкая белизной
перламутровых пуговиц, посеребренной бронзы и жемчуга. Но центральный неф
пел свою белую пламенную песнь громче всех; вихри белого муслина вокруг
колонн, белый канифас и пике, которыми были задрапированы лестницы, белые
покрывала, свисавшие, как стяги; белые кружева и гипюр, развевавшиеся в
воздухе, рождали мечту о небесном, словно приоткрылись врата некоего
лучезарного эдема, где праздновалась свадьба неведомой царевны. Шатер
шелкового отдела превратился в исполинский альков, и блеск его белых
занавесок, белого газа и белого тюля, казалось, защищал от взоров толпы
белоснежную наготу, новобрачной. Все сливалось в этом ослепительном
сиянии, где смешивались бесчисленные оттенки белого, все запорошила
звездная пыль, которая падала, как снег, сверкая белизной.
в этом пламенном зареве. Черные тени резко вырисовывались на белом фоне.
Встречные течения разрывали толпу, лихорадка базара носилась подобно
вихрю, волнуя беспорядочную зыбь голов. Начинался отлив, груды материй
загромождали прилавки, в кассах звенело золото... Обобранные,
изнасилованные, побежденные покупательницы удалялись, пресытившись и
испытывая затаенный стыд, как после предосудительных ласк в какой-нибудь
подозрительной гостинице. А Муре господствовал над ними: он подчинил их
своей воле, добившись этого непрерывным потоком товаров, низкими ценами,
обменом купленных предметов, любезностью и рекламой. Он завоевал даже
матерей, он властвовал над всеми с самоуправством деспота; по его прихоти
разрушались семьи. Он создавал новую религию; на смену опустевшим церквам
и колеблющейся вере пришли его базары, отныне дававшие пищу опустошенным
душам. Женщина бывала у него в праздные часы, в часы трепета и волнения,
которые раньше проводила в сумраке часовен, ища выход своей болезненной
страстности, прибежища в нескончаемой борьбе между божеством и мужем; она
предавалась здесь культу тела, вводившему ее в мир небесной красоты. Если
бы Муре вздумал закрыть двери, на улице началось бы восстание, раздался бы
отчаянный вопль фанатичек, у которых отнимают исповедальню и алтарь. Он
наблюдал, как в течение последних десяти лет у женщин возрастала жажда
роскоши, как в любой час дня они неустанно сновали по громадному железному
зданию, но висячим лестницам и воздушным мостам.
мебели. Г-жу Бурделе задержали ее малыши, а теперь она не могла оторваться
от парижских безделушек. Затем прошла г-жа де Бов под руку с Валаньоском в
сопровождении Бланш; графиня останавливалась в каждом отделе, и у нее еще
хватало смелости с величавым видом рассматривать материи. Но во всей этой
толпе покупательниц, в этом море корсажей, трепещущих жизнью и желаниями,
украшенных букетиками фиалок, словно в день всенародного празднества по
случаю бракосочетания некоей государыни. Муре различал один только корсаж
г-жи Дефорж, остановившейся с г-жою Гибаль в отделе перчаток. Несмотря на
снедавшую ее ревность и злобу, она тоже покупала, и тут Муре вновь
почувствовал себя властелином; он видел всех этих дам у своих ног в блеске
электрических огней; это было покорное стадо, из которого он извлек свое
благополучие и богатство.
своими мыслями, что не обращал внимания на толкотню. Когда он поднял
голову, он увидел, что находится в новом отделе мод, окна которого выходят
на улицу Десятого декабря. Здесь он снова остановился и, прижавшись лбом к
стеклу, стал смотреть на выходящий из магазина народ. Закатное солнце
зажигало желтоватым блеском верхние этажи белых домов, голубое безоблачное
небо медленно меркло, освеженное бодрящим дуновением ветерка; в сумерках,
которые уже затопляли улицу, электрические лампы "Дамского счастья"
сверкали, подобно звездам, загорающимся над горизонтом после заката. По
направлению к Опере и к Бирже тянулся тройной ряд неподвижно стоявших
экипажей, тонувших в тени; только поблескивала сбруя, отражая свет фонаря,
или вспыхивал посеребренный мундштук. Поминутно раздавался возглас
ливрейного швейцара, и подъезжал извозчик, или же одна из карет,
отделившись от остальных, почти тотчас же удалялась звучной рысью, увозя
покупательницу. Вереница карет мало-помалу уменьшалась, шесть экипажей
подкатывали в ряд, занимая всю ширину улицы, слышалось хлопанье дверец,
щелканье бичей и гул пешеходов, лавировавших между колесами. Это был
какой-то непрекращающийся могучий поток; покупатели расходились
лучеобразно, во все концы города; магазин пустел с глухим ревом, точно
шлюз. А крыши "Дамского счастья", громадные золотые буквы вывесок,
знамена, взвивавшиеся в небо, все еще горели отблесками заходящего солнца;
в этом косом освещении они принимали исполинские размеры и вызывали
представление о каком-то чудовище - олицетворении рекламы, о гигантском
фаланстере, который, все разрастаясь, захватывал целые кварталы и
простирался вплоть до отдаленных рощ предместий. И душа Парижа, витавшая
над всем этим подобно дуновению, мощному и нежному, постепенно засыпала в
ясном безмолвии вечера, длительной перелетной лаской осеняя последние
экипажи, которые мчались по улицам, мало-помалу пустевшим и погружавшимся
в темноту.
в душе его происходят какие-то большие перемены: несмотря на трепет
победы, сотрясавший его с ног до головы, несмотря на то, что перед ним
лежал завоеванный Париж и покоренная Женщина, он неожиданно почувствовал
слабость и такой упадок воли, что ему показалось, будто сам он повержен
под ударами некой несокрушимой силы. И ему безумно, глупо захотелось быть
побежденным, невзирая на свое торжество; это походило на бессмысленное
желание солдата сложить оружие по капризу ребенка на другой день после
победы. Муре боролся с собою уже несколько месяцев; еще в это утро он
поклялся задушить свою страсть и вдруг теперь почувствовал, что готов
сдаться, - словно он добрался до вершины горы и у него закружилась голова;
и, решившись наконец осуществить то, что раньше казалось ему глупостью, он
вдруг почувствовал себя несказанно счастливым! Это внезапное решение с
каждой минутой все более крепло в нем, - оно уже представлялось ему
единственно необходимым и спасительным исходом.
как юноша, поставивший на карту всю свою будущность. Ему не сиделось на
месте, и он то и дело подходил к двери и прислушивался к шуму магазина,
где продавцы были заняты уборкой, зарываясь по самые плечи в беспорядочно
разбросанные на прилавках товары. Сердце его начинало учащенно биться
всякий раз, как поблизости раздавались шаги. Вдруг он бросился к двери,
охваченный страшным волнением: ему послышался постепенно разраставшийся
шум.
выручкой. В этот день она была так тяжела, звонкой монеты, меди и серебра
было в кассе такое огромное количество, что Ломму пришлось взять себе в
помощь двух рассыльных: Жозеф с товарищем шли, согнувшись под тяжестью
мешков, - огромных мешков, которые они несли на спине, словно кули с
известкой. Ломм шел впереди, неся кредитные билеты и золото в портфеле,
раздувшемся от бумаг, и в двух сумках, висевших у него на шее, - под
тяжестью их его всего перекосило вправо, в сторону искалеченной руки.
Обливаясь потом и задыхаясь, он медленно шествовал по магазину среди
возрастающего волнения приказчиков. В отделе перчаток и шелка ему шутливо
предложили облегчить ношу, а в суконном и шерстяном пожелали оступиться и
рассыпать золото по всему магазину. Затем кассиру пришлось подняться по
лестнице, перейти через висячий мостик, потом снова подняться, пройти
через несколько залов, где за ним наблюдали из отделов белья, шляп и
приклада, взирая в экстазе на это богатство, плывшее точно по воздуху. На
втором этаже, в отделах готовых вещей, парфюмерии, кружев и шалей,
продавцы с каким-то благоговением выстроились перед ним, словно мимо них
следовало само божество. Мало-помалу шум усиливался, превращаясь в
приветствия народа, поклоняющегося золотому тельцу.
шатающихся под тяжестью мешков; задыхаясь, он выкрикнул из последних сил:
Муре так давно мечтал!
разочарованно, как человек, которого докучливый посетитель потревожил в
минуту ожидания:
Березин Федор
Афанасьев Роман
Махров Алексей
Свержин Владимир
Акунин Борис
Андреев Николай