Чтение 92–й страницы книги ~Сердца в Атлантиде~

Теперь очередь Уилока перестать дышать. А когда он обретает дыхание,
пых-пых-пых в ухе Уилли превращается в ураган: губы полицейского почти
касаются его кожи.

- Это ты про что? - шепчет он. Ладонь ложится на плече полевой куртки
Слепого Уилли. - Нет, ты скажи мне, какого хрена ты несешь?

Но Слепой Уилли продолжает молчать, руки опущены по швам, голова чуть
приподнята, внимательный взгляд устремлен в темноту, которая рассеется
только, когда свет дня почти угаснет, а на его лице то отсутствие всякого
выражения, в котором многие прохожие видят сокрушенную гордость, мужество,
почти сломленное, но все еще живое.

"Не стоит, офицер Уилок, - думает он. - Лед под вами совсем истончился.
Может, я и слепой, но вы-то и вовсе глухой, если не слышите, как он трещит у
вас под ногами".

Рука у него на плече слегка его встряхивает. Пальцы Уилока впиваются в
его кожу.

- У тебя есть приятель, сукин ты сын? И потому завел чертову манеру
совать конверт чуть не в открытую? Твой приятель меня снимает, так?

Слепой Уилли продолжает ничего не говорить; Джасперу, Красе Полиции, он
теперь читает проповедь молчания. Люди вроде офицера Уилока всегда
подозревают самое скверное, если им не мешать. Дать им время - и все.

- Ты со мной, хрен, в игрушки не играй, - говорит Уилок злобно, но в
голосе его проскальзывает обертон тревоги, и рука на куртке Слепого Уилли
разжимается. - С января переходим на четыре сотни в месяц, а если попробуешь
со мной в игрушки играть, я тебе покажу настоящую игротеку. Понял?

Слепой Уилли не говорит ничего. Воздух перестает бить порывами ему в ухо,
и он понимает, что Уилок собрался уйти от него. Но, увы, еще не совсем,
потому что мерзкие пых-пых-пых возобновляются.

- Будешь гореть в аду за то, чем занимаешься, - говорит ему Уилок. И
говорит он с величайшей, почти лихорадочной искренностью. - То, что делаю я,
когда беру твои грязные деньги, это грех, но простительный - я спрашивал у
падре, и это точно, - а вот твой грех, он смертный. Ты отправишься в ад и
увидишь, сколько подаяний ты там насобираешь.

Слепой Уилли думает о куртке, которую Уилли и Билл иногда видят на улице.
На спине карта Вьетнама, и обычно годы, которые владелец куртки провел там,
и еще вот такое заявление: "КОГДА УМРУ, Я ВОЗНЕСУСЬ ПРЯМО НА НЕБО, ПОТОМУ
ЧТО Я УЖЕ ОТБЫЛ СВОЕ ВРЕМЯ В АДУ". Он мог бы передать эту весть полицейскому
Уилоку, но толку никакого не будет. Молчание куда доходчивее.

Уилок удаляется, и мысль Уилли - что он рад этому, вызывает на его губах
редкую улыбку. Она появляется и исчезает, как солнечный луч в пасмурный
день.

1.40 ДНЯ

Три раза он свертывал купюры в рулончики и сбрасывал монеты с фальшивого
дна на настоящее (это просто удобства ради, а не для того, чтобы их прятать)
и теперь работает исключительно на ощупь. Он больше не видит денег, не
отличает доллар от сотни, но чувствует, что день у него выдался на редкость
удачный. Однако никакого удовольствия эта уверенность ему не доставляет. Он
редко его испытывает - Слепой Уилли удовольствия не ищет, - но ощущение
чего-то достигнутого, которое он испытал бы в другой день, подавлено
разговором с полицейским Уилоком.

Без четверти двенадцать из "Сакса", как почти каждый день в это время,
выходит молодая женщина с красивым голосом (Билли она напоминает Дайну Росс)
- у нее в руке чашка горячего кофе для него. В четверть первого другая
женщина - не такая молодая и, вероятно, белая - приносит ему чашку с
исходящей паром куриной лапшой. Он благодарит их обеих. Белая чмокает его в
щеку и желает ему счастливейшего счастливого Рождества.

Однако у дня есть и уравновешивающая изнанка, как случается почти всегда.
Около часа подросток с невидимой компанией приятелей, хохочущих, острящих,
дурачащихся вокруг него, сообщает Слепому Уилли из темноты слева от него,
что он косорылый мудак, а потом спрашивает, не потому ли он в перчатках, что
обжег пальцы, когда попробовал почитать горячую вафельницу. Он и его дружки
убегают, завывая от смеха над этой бородатой шуточкой. Минут пятнадцать
спустя кто-то пинает его ногой, хотя, быть может, и нечаянно. Всякий такой
раз он наклоняется к чемоданчику, но чемоданчик на месте. Это город
мошенников, грабителей и воров, но чемоданчик на месте, как всегда был на
месте и прежде.

И пока происходит все это, он думает об Уилоке.

С полицейским, который был здесь до Уилока, затруднений не возникало; с
тем, который будет тут, когда Уилок уйдет из полиции или его переведут в
другой район, тоже, наверное, затруднений не возникнет. Рано или поздно
Уилок слиняет, сгорит или подорвется: это он тоже узнал в зарослях, а пока
Слепой Уилли должен гнуться, как тростинка на ветру. С той только разницей,
что и самая гибкая тростинка ломается, если ветер очень сильный.

Уилок требует больше денег, но не это тревожит мужчину в темных очках и
полевой куртке: рано или поздно они все требуют больше денег. Когда он
только обосновался на этом углу, полицейскому Хэнретти он платил сотню с
четвертью. Хэнретти был из тех, кто сам живет и другим жить дает, и от него
веяло "Олд спайс" и виски, ну совсем как от Джорджа Реймера, участкового
полицейского детства Уилли Ширмена. Однако перед тем, как уйти в отставку в
1978 году, покладистый Эрик Хэнретти брал со слепого Уилли по двести
долларов в месяц. Соль была в том - усеките, братья мои, что Уилок утром
исходил злобой, да, ЗЛОБОЙ, и Уилок сказал, что советовался с падре. Вот что
его тревожит, однако больше всего он встревожен обещанием Уилока выследить
его. "Посмотреть, что ты станешь делать. В кого превратишься. Гарфилд не
твоя фамилия. Ставлю доллары против пышек".

"Большая ошибка лезть на истинно кающегося, офицер Уилок, - думает Уилли.
- Лезть на мою жену и то было бы для вас безопаснее, чем трогать мою
фамилию. Куда безопаснее".

И все-таки Уилок может выполнить свою угрозу. Что проще, чем выследить
слепого или даже того, чьи глаза различают не только тени? Проще, чем
выследить, как он зайдет в какой-нибудь отель и скроется в мужском туалете?
Выследить, как он войдет в кабинку Слепым Уилли Гарфилдом, а выйдет Уилли
Ширменом? А что, если Уилок сможет выследить его от Уилли до Билла?

Эти мысли возвращают его к утреннему паническому страху, к ощущениям
змеи, сменившей кожу и еще не свыкшейся с новой. Опасения, что его засняли в
момент получения взятки, поостудит Уилока на некоторое время, но если он
сильно зол, нельзя предвидеть, как он поступит. И это кошмар.

- Бог да поможет тебе, солдат, - доносится голос из темноты. - Жалею, что
не могу дать больше.

- Ничего, сэр, - говорит Слепой Уилли, но мыслями он все еще с Джаспером
Уилоком, который душится дешевым одеколоном и разговаривал с падре о слепом
с картонкой, о слепом, который, по мнению Уилока, и не слепой вовсе. Что он
сказал: "Отправишься в ад и увидишь, сколько подаяний там насобираешь". -
Самого счастливого Рождества, сэр, спасибо, что помогли мне.

И день продолжается.

4.25 ДНЯ

Его зрение начинает возвращаться - смутное, нечеткое, но уже надежное.
Это сигнал, что ему пора сворачиваться и уходить.

Он становится на колени, держа спину прямой, как штык, и снова кладет
палку за чемоданчиком. Надевает резинку на последние банкноты, сваливает их
и последние монеты на дно чемоданчика, затем укладывает туда бейсбольную
перчатку и украшенную канителью картонку. Защелкивает чемоданчик и встает,
держа палку в другой руке. Теперь чемоданчик стал очень тяжелым и оттягивает
ему руку металлом, насыпанным в него от чистого сердца. Слышится густое
побрякивание - монеты перекатываются лавиной в новое положение, а затем
замирают в беззвучной неподвижности, будто руда глубоко под землей.

Он идет по Пятой авеню, покачивая чемоданчиком в левой руке, будто якорем
(за долгие годы он привык к его весу и в случае необходимости мог бы пройти
с ним куда дальше, чем ему предстоит сегодня), держа палку в правой и изящно
постукивая ею по тротуару перед собой. Палка эта волшебная - она
обеспечивает овальный карман пустого пространства перед ним на кишащем
толпами тротуаре. К тому времени, когда он доходит до угла Сорок третьей, он
уже видит это пространство. Видит он и вспыхивающий сигнал "стоп!" на Сорок
второй, но продолжает идти, позволив хорошо одетому длинноволосому человеку
с золотыми цепочками ухватить его за плечо.

- Осторожнее, любезный, - говорит длинноволосый. - Идут машины.

- Благодарю вас, сэр, - говорит Слепой Уилли. - Не стоит благодарности.
Счастливого Рождества. Слепой Уилли проходит мимо сторожевых львов Публичной
библиотеки, оставляет за собой еще два квартала и сворачивает на Шестую
авеню. Никто его не останавливает, никто не маячил поблизости весь день,
наблюдая, как он собирает подаяния, для того чтобы потом пойти за ним,
выжидая удобного случая выхватить чемоданчик и убежать (не то чтобы многим
ворам удалось бы убежать с ним - нет, только не с этим чемоданчиком).
Однажды, уже давно, летом семьдесят девятого двое-трое парней, возможно
черных (сказать наверняка он не мог, но их голоса звучали, как у черных -
зрение в тот день к нему возвращалось медленно, как обычно в теплое время
года, когда дни длиннее), остановили его и заговорили с ним в манере,
которая ему не понравилась. Не как нынче мальчишки с их шуточками о чтении
вафельницы и предположениями, как выглядит вклейка "Плейбоя", набранная
шрифтом Брайля. Они говорили тише и даже как-то жутковато-ласково - вопросы,
сколько он собрал у святого Пата, и не расщедрится ли он, случаем, на
пожертвование какой-то Лиги поло, и не нуждается ли он в сопровождении до
автобусной остановки, или вокзала, или куда-нибудь еще. Один, возможно,
будущий сексолог, спросил, не требуется ли ему иногда молоденькая
подстилочка. "Это вас взбодрит, - сказал голос слева от него тихо, почти
томно. - Да, сэр, уж в это-то дерьмо вы верите".

Он чувствовал себя так, как, наверное, должна чувствовать себя мышь,