такой же брат Эстрельи, как он сам.
не преминула порасспросить ее автора, а тот подтвердил ей сказанное. По
его словам, он знавал вас в то время, когда вы были лакеем у Арсении, а
Эстрелья под именем Лауры служила у нее же в Мадриде. Моя жена,
обрадованная этим открытием, уведомит обо всем маркиза де Мариальва,
который должен сегодня вечером быть в театре. Примите это к сведению, и
если вы на самом деле не брат Эстрельи, то советую вам по дружбе, а также
в память нашего старинного знакомства, позаботиться о своей безопасности.
Нарсиса, которая требует только одной жертвы, позволила мне уведомить вас
об этом, дабы вы успели поспешным бегством предупредить могущие произойти
роковые события.
за предупреждение гистриона, легко догадавшегося по моему испуганному
виду, что я не стану уличать во лжи подсчикателя. И, действительно, у меня
не было ни малейшего желания нагло упорствовать. Я даже не подумал зайти
на прощание к Лауре из опасения, как бы она не заставила меня разыграть
нахала. Не могло быть сомнений, что такая прекрасная комедиантка, как моя
сестрица, сумеет выпутаться из затруднительного положения, но для себя я
предвидел неминуемую кару и не испытывал такой влюбленности, чтоб презреть
опасность. Все мои помыслы были направлены только на то, чтоб убежать со
своими пенатами, т.е. пожитками. Я исчез из гостиницы в мгновение ока и
распорядился молниеносно вынести и переправить свой чемодан к погонщику
мулов, который должен был в три часа поутру отправиться в Толедо. Мне
хотелось тотчас же очутиться у графа Полана, дом которого казался мне
единственным надежным убежищем. Но до него было еще далеко, и я с трепетом
думал о том, что мне предстоит провести немало времени в этом городе, где,
быть может, меня начнут разыскивать в ту же ночь.
меньшее беспокойство, чем должник, знающий, что альгвасил гонится за ним
по пятам. Не думаю, чтоб съеденная мной в этот вечер пища дала надлежащий
питательный сок моему желудку. Став жалкой игрушкой страха, я вглядывался
во всех входящих и дрожал от ужаса всякий раз, как обнаруживал
какую-нибудь подозрительную физиономию, каковое не редкость в таких
местах. Отужинав в непрестанной тревоге, я встал из-за стола и вернулся к
погонщику, где улегся на свежей соломе в ожидании отъезда.
испытанию. Меня осаждали тысячи неприятных мыслей. Всякий раз, как мне
удавалось вздремнуть, я видел взбешенного маркиза, который полосовал
прекрасное лицо Лауры и производил в ее жилище полный разгром или
приказывал своим челядинцам бить меня палками до смерти. Тут я просыпался,
и пробуждение, обычно столь приятное после кошмара, становилось для меня
мучительнее, чем самый сон.
объявив, что мулы поданы. Я тотчас же вскочил на ноги и, благодарение
богу, выехал, наконец, из города, навсегда излечившись от любви к Лауре и
от хиромантии. По мере того как мы удалялись от Гренады, у меня
становилось спокойнее на душе. Я вступил в беседу с погонщиком, хохотал по
поводу нескольких забавных историй, которые он мне рассказал, и незаметно
утерял всякий страх. В Убеде, где мы ночевали после первого перегона, я
заснул мирным сном, а на четвертый день мы прибыли в Толедо.
полной уверенности, что он не позволит мне остановиться нигде, кроме как у
него. Но счет сей сделан был без хозяина. В палатах оказался только
привратник, сообщивший мне, что его господин выехал накануне в замок
Лейва, так как оттуда пришло известие об опасной болезни Серафины.
Толедо и побудило меня переменить свое намерение. До Мадрида было
недалеко, а потому я решил отправиться туда. Мне казалось, что я сумею
сделать карьеру при дворе, где для этого, как мне говорили, вовсе не
требуется быть непременно гением. На следующий день я воспользовался
лошадью, возвращавшейся порожняком, и таким способом добрался до столицы
Испании. Меня влекла туда сама фортуна, предназначавшая мне более важные
роли, чем те, которыми она до сих пор меня наделяла.
комнатах, где в числе прочих постояльцев жил один старый капитан,
приехавший с окраин Новой Кастилии, чтоб хлопотать при дворе о пенсии,
которую он, по его мнению, вполне заслужил. Его звали дон Анибал де
Чинчилья. Увидав его впервые, я даже пришел в некоторое изумление. Это был
человек лет шестидесяти, гигантского роста, но исключительной худобы. Он
носил густые и закрученные вверх усы, которые доходили ему с обеих сторон
до самых висков. У него не только не хватило руки и ноги, но, кроме того,
широкая повязка из зеленой тафты прикрывала ему недостающий глаз, а лицо в
нескольких местах казалось покрыто шрамами. В остальном же капитан ничем
не отличался от прочих людей и мог сойти не только за рассудительного, но
и за весьма серьезного человека. Он строго придерживался кодекса морали и
был особенно щепетилен в вопросах чести.
в курсе всех его дел. Он рассказал мне, при каких обстоятельствах потерял
глаз в Неаполе, руку в Ломбардии и ногу в Нидерландах. Больше всего я
дивился тому, что, повествуя о баталиях и осадах, он не позволял себе
никакого фанфаронства, ни малейшего хвастовства, хотя, видит бог, я охотно
простил бы ему, если б в возмещение за утерянную половину тела он стал
восхвалять ту, которая ему осталась. Далеко не все офицеры, возвращающиеся
с войны целыми и невредимыми, бывают такими скромниками.
крупное состояние и принужден был существовать на доход в сто дукатов,
едва хватавший на завивку усов, оплату квартиры и на переписку челобитных.
подаю их каждый день, но никто не обращает на них ни малейшего внимания.
Можно подумать, что мы побились об заклад с первым министром, кому из нас
скорее надоест: мне ли подавать или ему принимать мои челобитные. Я также
имею честь зачастую вручать оные королю; но каков слуга, таков и барин, а
тем временем мой замок Чинчилья превращается в развалины, так как мне не
на что его чинить.
знаете, что обычно приходится немного повременить, когда добиваешься
высочайших милостей. Возможно однако, что недалек час, когда вам сторицей
воздается за все ваши труды и старания.
еще трех дней, как я беседовал с одним из секретарей министра, и если его
послушать, то мне необходимо запастись терпением.
его мнению, недостойны награды за понесенные вами увечья?
обиняков: "сеньор идальго, не старайтесь превозносить свое усердие и свою
преданность; рискуя жизнью за родину, вы только исполнили свой долг.
Слава, сопровождающая подвиги доблести, является сама по себе достойной
наградой и должна доставлять удовлетворение, в особенности испанцу. А
потому перестаньте заблуждаться и рассматривать, как чей-то долг, пенсию,
о которой вы хлопочете. Если вам ее пожалуют, то вы будете обязаны этой
милостью исключительно великодушию нашего короля, которому угодно почитать
себя в долгу перед теми подданными, кто служил государству верой и
правдой". Из сего, - добавил капитан, - можете усмотреть, что я, чего
доброго, еще сам в долгу перед родиной и что мне придется уехать отсюда с
тем, с чем я приехал.
что он в нужде. Я убеждал капитана не терять бодрости и предложил ему
переписывать безвозмездно его челобитные. Не довольствуясь этим, я
предоставил в его распоряжение свой кошелек и заклинал его взять оттуда,
сколько ему потребуется. Но он был не из тех людей, которые в таких
случаях хватаются за деньги, не дожидаясь вторичного приглашения.
Напротив, выказав себя крайне щепетильным в этих делах, капитан гордо
поблагодарил меня за мою предупредительность. Затем он поведал мне, что,
не желая ни у кого одолжаться, он постепенно приучил себя довольствоваться
столь малым, что даже самого ничтожного количества пищи было достаточно,
чтоб его насытить. Это оказалось правдой: он питался исключительно
чесноком и луком, а потому от него осталась только кожа да кости. Желая
избежать свидетелей, он обычно запирался для этих скудных трапез в своей
комнате. Все же мне удалось в конце концов упросить его, чтоб мы обедали и
ужинали вместе, и, пустившись из сочувствия к нему на хитрость, я обманул
его гордость, заказав гораздо больше мяса и вина, чем мне самому
требовалось, и усиленно уговаривая его отведать и того и другого. Сперва
он церемонился, но в конце концов уступил моим настояниям, после чего,
постепенно осмелев, помог мне сам очистить блюдо и опорожнить бутылку.
он сказал, повеселев:
все, что вам угодно. У вас такие обходительные манеры, что я уже больше не
боюсь злоупотребить вашим великодушием.
щепетильности, что если б я пожелал воспользоваться моментом и снова
предложить ему свой кошелек, то он, вероятно, не отказался бы. Но я не