Чтение 92–й страницы книги ~Игра в классики~

привычно. Все разлагается на отдельные составные части, которые, в свою
очередь, тоже разлагаю гся на части; и ничто больше не удается заключить в
определенное понятие.

(-45)

103

Пола не догадалась бы, зачем он среди ночи вдруг задерживал дыхание
рядом с нею, спящей, вслушиваясь в звуки и шорохи ее тела. Лежа на спине, до
краев переполненная, она дышала тяжело и лишь иногда в непрочном сне двигала
руками или, чуть оттопырив нижнюю губу, отдувалась, и струйка дыхания била
ей в нос. Орасио застывал недвижно, чуть приподняв голову и опершись ею о
кулак, сигарета повисла в углу рта. К трем часам утра улица Дофин замолкала,
вдох, выдох, вдох, выдох, точно слабые приливы и отливы, но вдруг крошечный
водоворот, какое-то шевеление внутри, точно движение второй жизни, и тогда
Оливейра медленно приподнимался и прикладывал ухо к голой коже, прижимался к
крутому, тугому, теплому животу и слушал. Шумы, падения, спады, касания,
шорохи, точно раки и слизняки, ползают, цепляясь и задевая друг друга,
темный, приглушенный мир скользит по плющу, то тут, то там взрываясь
маленькими вспышками и снова приглушая их (Пола вздыхала, чуть шевелилась).
Мироздание жидкое, текучее, вызревающее в ночи, плазмы поднимаются и
опускаются, непроницаемо-закрытая, медленная машина нехотя движется, и вдруг
-- скрип, стремительный бег почти под самой кожей, пробежит и забулькает
где-то у препятствия или фильтра: чрево Полы, черное небо с крупными,
редкими звездами, с летучими кометами и вращением бесчисленных вопящих
планет, море со своим шепчущим планктоном, шелестящими медузами,
Пола-микрокосмос, Пола -- итог вселенской ночи в своей маленькой ночи,
забродившей и вызревающей, где кефир и белое вино мешаются с мясом и зеленым
салатом, химический центр, бесконечно богатый, таинственный, далекий и такой
тебе близкий.

(-108)

104

Жизнь -- как комментарий к чему-то другому, до чего мы не добираемся:
оно совсем рядом, только сделать прыжок, но мы не прыгаем.

Жизнь -- балет на историческую тему, а история -- о прожитом факте, а
факт прожит над реальным событием.

Жизнь -- фотография ноумена, обладание в потемках (женщиной,
чудовищем?), жизнь -- сводня смерти, блистательная колода, карты таро,
значение которых забыто и которые чьи-то узловатые подагрические руки
раскидывают в грустном одиночестве.

(-10)

105

Мореллиана.

Я думаю о забытых движениях, о многочисленных жестах и словах наших
дедов, постепенно утрачиваемых, которые мы не наследуем, и они, один за
другим, опадают с дерева времени. Сегодня вечером я нашел на столе свечу,
играючи зажег ее и вышел в коридор. Движением воздуха ее чуть было не
задуло, и я увидел, как моя левая рука сама поднялась и ладонь согнулась,
живой ширмочкой прикрывая пламя от ветра. Огонек снова сторожко выпрямился,
а я подумал, что этот жест когда-то был у всех нас (я так и подумал у нас, я
правильно подумал или правильно почувствовал), он был нашим жестом тысячи
лет, на протяжении всей Эпохи Огня, пока ему на смену не пришло
электричество. Я представил себе и другие жесты: как женщины приподнимали
край юбки или как мужчины хватались за эфес шпаги. Словно утраченные слова
детства, которые старики в последний раз слышат, умирая. Теперь у меня в
доме не слышно слов: "камфарный комод", "треножник". Это ушло, как уходит
музыка того или иного времени, как ушли вальсы двадцатых годов или польки,
приводившие в умиление наших бабушек и дедов.

Я думаю о вещах: о шкатулках, о предметах домашней утвари, что
объявляются иногда в сараях, на кухнях, в потайных уголках и назначения
которых уже никто не способен объяснить. Какое тщеславие полагать, будто мы
понимаем, что делает время: оно хоронит своих мертвых и стережет ключи. И
только в снах, только в поэзии и игре случается такое: зажжешь свечу,
пройдешь с ней по коридору -- и вдруг заглянешь в то, чем мы были раньше, до
того как стали тем, чем, неизвестно еще, стали ли.

(-96)

106

Джонни Темпл:

Between midnight and dawn, baby, we may ever have to part,

But there's one thing about it, baby, please remember

I've always been your heart301.

"The Yas Yas Girl":

Well it's blues in my house, from the roof to the ground,

And it's blues everywhere since my good man left town.

Blues in my mailbox 'cause I can't get no mail,

Says blues in my bread-box 'cause my bread got stale.

Blues in my meal-barrel and there's blues upon my shelf

And there's blues in my bed, 'cause I'm sleepin'by myself302.

(-13)

107

Морелли написал в больнице:

"Самое лучшее в моих предках то, что они уже умерли; скромно, но с
достоинством я ожидаю момента, когда унаследую это их качество. У меня есть
друзья, которые не преминут изобразить меня в скульптуре: я буду лежать на
земле, ничком, и вглядываться в лужу с настоящими лягушатами. А если бросить
в щель монетку, то можно будет увидеть, как я плюю в воду и лягушата
беспокойно двигаются и квакают целых полторы минуты -- время вполне
достаточное, чтоб к статуе пропал всякий интерес".

(-113)

108

-- La cloche, le clochard, la clocharde, clocharder. Знаешь, в Сорбонне
была даже диссертация о психологии клошаров.

-- Очень может быть, -- сказал Оливейра. -- И все-таки у них нет Хуана
Филлоя, который написал бы им "Толпу". Интересно, что стало с Филлоем?

Разумеется, Мага знать этого не могла, хотя бы потому, что понятия не
имела о существовании такового. И надо было объяснять ей, что за Филлой и
что за "Толпа". Маге ужасно понравилось содержание книги -- мысль о том, что
креольские linyeras одной ветви с клошарами. Она была твердо убеждена, что
оскорбительно путать linyeras с нищим, и доводы, на которых основывалась ее
симпатия к бродяжке с моста Дез-ар, теперь ей казались научными. Но главное,
в те дни, когда они, гуляя по набережной, обнаружили, что бродяжка влюблена,
родилась приязнь и желание, чтобы все кончилось хорошо, и это стало для Маги
чем-то вроде арок моста, которые всегда ее волновали, или же тех кусочков
латуни и проволоки, которые Оливейра находил на улице во время удачных
прогулок.

-- Филлой, черт возьми, -- говорил Оливейра, глядя на башни Консьержери
и думая о Картуше. -- Как далеко моя родина, просто не верится, что в этом
мире безумцев нашлось столько соленой воды.

-- Зато воздуха меньше, -- говорила Мага. -- По воздуху -- тридцать два
часа лета, только и всего.

-- Ну да. А как насчет звонкой монеты?

-- И желания тащиться туда. У меня лично -- никакого.

-- И у меня. Однако же, что поделаешь, бывает.

-- Ты никогда не говорил о том, чтобы вернуться, -- сказала Мага.

-- Об этом не говорят, грозовой ты мой перевал303, об этом не говорят.
Просто чувствуют; для тех, у кого в кармане пусто, здесь сплошное похмелье.

-- "Париж -- задаром", -- процитировала Мага. -- Ты сам сказал это в
день, когда мы познакомились. Смотреть на бродяжку -- бесплатно, заниматься
любовью -- бесплатно, говорить тебе, что ты плохой, -- бесплатно, не любить
тебя... Почему ты спишь с Полой?

-- Все дело в запахах, -- сказал Оливейра, садясь на железный брус у
самой воды. -- Мне почудилось, что от нее веет ароматами "Песни песней",
корицей, миррой, чем-то в этом роде. Оказалось -- так и есть.

-- Бродяжка сегодня не придет. А то бы уже была здесь. Она почти всегда
приходит.

-- Иногда их забирают в тюрьму, -- сказал Оливейра. -- От вшей
почистить, наверное, и чтобы город поспал спокойно на берегах своей
бесстрастной реки. Бродяга -- это еще неприличней, чем разбойник, каждому
ясно; однако с ними ничего не могут поделать, и приходится оставить в покое.

-- Расскажи мне про Полу. А там, глядишь, и бродяжка появится.

-- Ночь на носу, американские туристы уже вспомнили о своих отелях,
ноги у них гудят, они успели накупить кучу всякой муры, обзавестись
сочинениями Сада, Миллера, а заодно и "Onze mille verges"304,
художественными фотографиями и неприличными открытками, всеми Саган и всеми