китайский языки. Писал стихи в форме хокку и тана (танки). Написал роман
"Война и война", который никто не печатал. Когда его забирали, он пошутил:
"Вот наконец-то прочтут мой роман!" Взяли сундук, полный рукописей. Больше
Венедикта Марта никто никогда не видел..."*
собрать все опубликованное Венедиктом Мартом -- полтора десятка очень тонких
поэтических сборников, несколько сборников рассказов, даже все то, что
распылено по периодике, наконец, принять во внимание последний его, вышедший
уже в Киеве в 1932 году сборник прозы "Дарэ, водяная свадьба" (кстати,
переведенный на один или два иностранных языка), присовокупить уцелевшие в
разных архивах письма) -- много все равно не наберется. След, оставленный
Венедиктом Мартом в творчестве его сына, оказался куда значительней.
образом повлиявший на жизнь и творческое развитие молодого поэта.
году. В начале тридцатых она вышла замуж и очень быстро с супругом разошлась
(ничего, кроме имени Петр, о нем не известно). Фамилия отца звучала как
еврейская, но была немецкой, и в дальнейшем это сыграло роль в судьбе Ивана
и Ольги. С юных лет Ольга Штейнберг писала стихи (понятно, что никто их не
печатал), ставила под ними псевдоним "О. Анстей" -- в разговоре это странное
слово произносилось всегда с ударением на первом слоге. Лишь недавно удалось
довольно правдоподобно объяснить происхождение псевдонима. В интеллигентном
доме Штейнбергов и Орловых сохранялась большая, не разоренная годами
революции библиотека, где были и Цветаева, и Ходасевич в первоизданиях, и
где, видимо, пользовалась любовью детей чудесная книга, написанная в
традициях "Алисы в стране чудес": V. Anstey. Vice Versa*, -- по-русски книга
тоже выходила: Ф. Анстей. Шиворот-навыворот, или Урок отцам. Фантастический
роман. СПб, 1907; о том, что псевдоним "Анстей" -- английский, говорит
именно ударение на первом слоге (ср. в поэме "Память": "В годы те была моей
женой / Анстей...") Все иные объяснения этого псевдонима -- что поэтесса
взяла его "на звук", что "держала значение в тайне", что он "звучит
по-гриновски" -- пока неубедительны. Впрочем, последнее -- хоть на что-то
похоже: увлечение Грином, почти запретным в тридцатые годы, у Киевской
молодежи было огромно, доказательством тому служат многие стихотворения
Елагина: гриновские герои сопровождали его всю жизнь.
Иван Елагин, несколько ее стихотворений попали через двоюродную сестру
Андрея Белого Веру Жукову* к такому суровому критику, как Бенедикт Лившиц.
Пересказ отзыва сохранился в письме Ольги Анстей в Москву, к подруге юности,
Белле Яковлевне Казначей:
поэт, уже сейчас на уровне Софьи Парнок. Что мне нечему учиться и что ему не
к чему придраться, как ни искал. Удивлялся, как из меня выработался готовый
поэт "в провинции, без поэтического руководства". Что меня ждет поэтическая
известность, благословил не печататься теперь, а писать для себя, для
искусства, для будущего. Дал номер своего ленинградского телефона, чтобы я
сейчас же по приезде (увы! когда?) позвонила ему: он поведет к Кузмину, к
Ахматовой: против последней, однако, предостерегает: "она может заклевать
молодое дарование". Муленыш, я очень счастлива: это ведь первая похвала
серьезного критика".
юный Зангвильд-Иван, и нужно привести еще одну цитату из письма Ольги Анстей
тому же адресату (точной даты на письме нет, видимо, относится оно к декабрю
1937 года), ибо документ всегда лучше "раскавыченного пересказа":
<...> и действительно бывало очень весело, потому что мы и чтения по
ролям устраивали от Шекспира до Ибсена и гусевской "Славы", и стихи на
конкурс писали, и вроде рефератиков делали на разные темы. Главным образом
радовался всему этому поэт -- Зангвильд, удивительно талантливое и хорошее
дитя. <...> Он стоит того, чтобы много о нем написать, и я
когда-нибудь это сделаю. Он маленький, щупленький и черный, как галчонок,
некрасивый, а когда стихи читает -- глаза огромные сияют, рот у него большой
и нежный, голос сухой, музыкальный, и читает он великолепно. Он так же
сумасшедше, сомнамбулически живет стихами, как и я, я читаю свои стихи, он
-- свои, потом он мои на память, а потом мы взапуски, взахлеб, -- кто во что
горазд -- всех поэтов от Жуковского до Ходасевича и Пастернака, и он это не
попусту, а с толком, с большим пониманием. Он маме совсем в душу влез, этот
галчонок, а это ведь не так легко. И вот был у нас траур и плач на реках
вавилонских, когда тяжело заболел наш поэт -- воспаление легких с плевритом,
а он и так слабый, заморыш. Материальное положение у него скверное, поэтому
ценители таланта носили ему не только апельсины, а еще масло и яйца. Вот
вчера он в первый раз вышел и был у нас -- ослабевший, задыхается от ходьбы,
"плохонький какой", как говорит Царь-Девица. Очень страшно, чтобы теперь не
вспыхнул туберкулез".
ночи 17 июня 1938 года Иван и Ольга тайно обвенчались в церкви. Венчал их
священник А.А. Глаголев, сын известного в Киеве священника, венчавшего в
свое время Михаила Булгакова, а один из венцов при венчании держал
десятилетний мальчик -- Борис Борисович Ремизов, внук писателя Алексея
Ремизова; память Бориса Борисовича многое для нас сберегла о жизни молодой
четы Матвеевых в предвоенном Киеве и во время оккупации.
Белле Казначей признавалась: "Детонька, за последние 2 года ведь очень мало
стихов! В невыносимое это время 37 г. я почти не писала". Зато непрерывно
писал Иван: многое из стихотворений тех лет попало в первые книги Елагина,
вышедшие после войны в Германии. У супругов была настоящая творческая
близость. Много лет спустя Ольга Анстей вспоминала -- в письме из Нью-Йорка
в Москву к Надежде Мальцевой (от 17 апреля 1978 г.):
("Парк лихорадил")? Писал он их в молодости нашей, в Киеве перед войной. И
написал уже несколько октав серединных (чудесных), а начало никак не
выходило. Он ходил и канючил: -- Я не могу начать! Не знаю, как начать!
мне это уже в печенках село, и я говорю: -- Ладно, пес с тобой, я тебе
напишу начало. Села и с маху написала:
медицинском институте, Ольга служила в банке и подрабатывала переводами с
английского и машинописью. Оба писали стихи, не печатались, но печататься
хотели. И уж во всяком случае хотели показать свои стихи "старшим" поэтам.
Ни Кузмина, ни Бенедикта Лившица уже не было в живых, а идея пойти к
Ахматовой Ивана не оставляла. Об августовской поездке в Ленинград у Елагина
есть сюжет все в той же поэме "Память", а в двух письмах к Белле Казначей
Ольга Матвеева эту историю рассказала подробно. Первое письмо без даты, но
определяется как конец августа 1939 года:
Пишет: выгнала, а все-таки дважды поцеловал руку!" и в конце прибавляет:
"Могу писать мемуары, как меня выгнала великая русская поэтесса!""
история рассказана в письме Ольги Анстей к тому же адресату от 26 октября
1939 года (Иван из Ленинграда давно вернулся, начались занятия в институте):
"Выгон Зайца был очень краток. Она объявила ему, что сына ее высылают, и у
нее должно быть последнее свидание, и вообще она никаких стихов слушать не
может, она совершенно не чувствует в себе способности руководить молодыми
дарованиями, и вообще "не ходите ко мне, забудьте мой адрес и никого ко мне
не присылайте. Это не принесет радости ни мне, ни вам". <...> А еще
получилась пикантность: когда Заяц стал распространяться, что она нам,
дескать, потому так близка, что не печатается и т.д., она и говорит: "Вы
ошибаетесь! Мои последние стихи скоро появятся в..." -- и назвала журнал.
Заяц, конечно, забыл, какой именно. Живая картина!!! Бека, ты не
натолкнулась на эти стихи? "Поспрошай" кого-нибудь, и если, солнышко, ты
нападешь на этот журнал, умоляю выписать мне стихи. Ведь очень интересно,
что там Анна Андреевна навараксала*.
глухим сомнамбулическим голосом рассказывает это происшествие. Говорит, что
очень красива, необыкновенно прямо держится, челки уже не носит. Рука
(которую он успел-таки два раза поцеловать) -- красивая, но "пухленькая".
Это сюрприз. Одета она была в шелковое трикотажное, но совершенно
разлезшееся платье, длинное, темное. Последние слова знаменитой русской
поэтессы -- по телефону (когда Иван уже выходил): "Теня сейчас придет, она
понесла примус в починку..."*
обратном пути догадался, что это -- она в юности. Да, впрочем, вот его
стихи, на днях написанные: