Чтение 93–й страницы книги ~Открытая книга~

Но отчетливее всего движение вперед было заметно на Викторе,
напоминавшем по таланту Митю, но далеко не склонном бросать свои, подчас
блестящие, обобщения на ветер. Этот все еще молодой человек - он начал
работать в рубакинской лаборатории студентом второго курса - был из породы
тех настоящих ученых, которые, по словам Павлова, с радостью отдали бы науке
не одну, а две свои жизни. Он был хорош собой: высокого роста, белокурый, с
порывистыми движениями, с тонким, милым лицом. Девушки заглядывались на
него, но куда там! Это было отложено "на потом", а пока... что могло
сравниться с его самозабвенной преданностью работе? Читал он всегда и везде,
спорил страстно, был вспыльчив и по-детски отходчив.

Случилось ли вам испытывать чувство возвращения времени, когда начинает
казаться, что происходившее с вами уже было когда-то - в детстве или, быть
может, во сне? Врачи называют это явлением ложной памяти.

С этим странным ощущением я остановилась однажды в комнате биохимиков
перед плакатом, на котором Катя Димант старательно изобразила план работы
нашей лаборатории в третьем, решающем году второй пятилетки. Я сама указала
ей темы, многие из них соответствовали кругу еще не решенных вопросов -
почему же мне показалось, что в жизни уже была когда-то эта минута?

Случалось, что это чувство не только не тяготило меня, а, напротив,
принимало какой-то счастливый оттенок - как будто я возвращалась к тем
временам, когда полудетское воображение впервые с изумлением остановилось
перед сложностью и красотой живого. В эти минуты мне начинало казаться, что
каким-то чудом я попала в тот самый "Институт защитных сил природы", о
котором мечтал некогда Павел Петрович. Но быстрые, легкие шаги слышались за
дверью лаборатории, невысокий, вежливый человек с пухлыми щечками входил,
блестя пенсне, и призрачное сходство исчезало при звуках этого голоса,
подчеркивающего каждое слово.

Казалось, невозможно было привыкнуть к этим скользящим, настороженным
отношениям. Но они продолжались годами, и в конце концов я если не привыкла
к ним, так по меньшей мере научилась бороться с тем инстинктивным чувством
неприязни, которое неизменно возбуждал во мне Валентин Сергеевич. Знал ли он
о том, как я к нему отношусь? Без сомнения, но выводы были сделаны
особенные, в крамовском духе. Сперва изредка, потом все чаще в его докладах,
выступлениях, речах стало появляться мое скромное имя, а если не мое, то
Коломнина, Виктора, Лены... Догадов выступил против меня на Ученом совете,
и, к общему удивлению, директор решительно встал на мою точку зрения.
Впрочем, вопрос был незначительный. "Timeo Danaos et dona ferentes", -
заметил по этому поводу Коломнин, немного гордившийся своим знанием латыни.
"Боюсь данайцев, даже дары приносящих". Однако это были "дары", о которых мы
давно мечтали: в течение тридцать пятого года наша лаборатория получила
новейшие приборы, о которых прежде я не смела и заикнуться. С людьми было
сложнее.

- У Пастера было не больше сотрудников, чем у вас, дорогая Татьяна
Петровна, - ответил Крамов, когда я обратилась к нему с просьбой увеличить
штат лаборатории на два человека. И добавил, не объясняя: - Рано.

Нужно сказать, что в то время, о котором я пишу, наши отношения должны
были измениться еще по одной очень важной причине. Причина эта заключалась в
том, что не только наша лаборатория, но и весь Институт биохимии микробов
постепенно начал занимать в жизни Валентина Сергеевича все менее заметное
место. Начиная приблизительно с середины тридцатых годов фамилия Крамова
стала все чаще упоминаться на страницах газет и журналов. "Теория Крамова",
"работы крамовской школы", "круг вопросов, разрабатываемый Крамовым и
сотрудниками" - эти выражения повторялись на каждом шагу в специальной
печати, а из нее проникали и в общую.

В конце тридцать пятого года Валентин Сергеевич стал директором еще
одного научного института. Он был членом Ученого совета Наркомздрава; причем
без его участия не решалось ни одно серьезное дело, в особенности если оно
касалось какого-либо общего теоретического вопроса. Его "Учение об
инфекции", еще в двадцатых годах стоявшее на почетном месте в библиотеке
каждого работающего микробиолога, несколько раз переиздавалось с
исправлениями и дополнениями.

На чем было основано это признание? Почему по всем микробиологическим
вопросам журналисты обращались именно к Крамову, и ни к кому другому? Не
знаю. Это была та "магия", с которой мы столкнулись впервые, когда воевали
против Валентина Сергеевича, задумавшего передать нашу лабораторию в
Рыбтрест.

Впрочем, нельзя сказать, что меня в ту пору так уж интересовало это
загадочное явление. Крамов долго мешал нам работать - трудно было не оценить
теперь его вполне реальную помощь. Даже язвительный Коломнин, явившийся
однажды на работу с подсчетом, из которого следовало, Что фамилия Крамова в
течение лишь одного месяца восемь раз упоминалась на страницах "Медицинского
работника", вынужден был признать, что к работам нашей лаборатории директор
относится с особым уважением.

Теперь случалось, что, встречаясь, мы разговаривали не только об
институтских делах.

- Вас когда-нибудь терзают угрызения совести, Татьяна Петровна? -
спросил он меня однажды. - У меня бывают дни, когда я положительно не знаю,
куда мне от них деваться. Это значит, не правда ли, что в конечном счете я
не такой уж плохой человек?

Он поправил пенсне и вздохнул:

- Ничего не поделаешь! Страсти.

Не знаю, были ли эти "страсти" причиной того, что за последнее время в
нашем институте что ни месяц появлялись новые люди, заявлявшие в той или
другой, явной или замаскированной форме, что они всегда были сторонниками
крамовской теории.

Во главе этих новых - да и старых - учеников Валентина Сергеевича стоял
Крупенский - фактически именно на него Крамов оставил наш институт. Это был
действительно ближайший его последователь - не референт, погруженный в
изучение "подтверждающей литературы", как Бельская, которую Валентин
Сергеевич выписал из Казани, не абстрактный догматик, как Догадов, а
доверенное лицо, боевой представитель школы, ученый, редко печатавшийся, но
часто выступавший; он не пропускал ни одного заседания, на котором могла
быть затронута крамовская теория, и что-то фанатическое сквозило подчас в
самом упорстве, с которым он в сотый раз разъяснял, развивал, защищал работы
своего учителя, обрушивался на противника, высмеивал возражения.

Был ли он искренен? Не знаю. Нередко в разговорах с Валентином
Сергеевичем я испытывала странное чувство столкновения с каким-то расчетом,
сложным, рискованным. На докладах и речах Крупенского мною овладевало точно
такое же, хотя и менее ясное чувство.

Внешность у него была заметная: острое, горбоносое лицо с быстрым,
оценивающим взглядом, тонкие губы, узкие плечи, большая, торчащая,
начинающая седеть шевелюра. Впрочем, что-то узкое, то врубающееся, то
скользящее мелькало даже в его движениях, когда он стремительно бросался к
кафедре, нервно одернув засыпанный пеплом пиджак.

Глава пятая. БЫСТРОЕ ТЕЧЕНИЕ

СНОВА О ПЛЕСЕНИ

Андрей уезжал озабоченный, но веселый, точно предстоящая борьба с
эпидемической вспышкой даже чем-то заранее веселила его. Азарт поблескивал в
светлых глазах, видно было, что мысленно он уже "засучил рукава".

В Средней Азии, в Кара-Кумах, в туркменских степях он воевал с
болезнями, "прилетающими на крыльях", с лейшманиозом, который передается
москитами, с малярией, которую переносят комары. Он увлекался авиаопылением,
борьбой против малярийного комара с самолетов: сотни тысяч гектаров
заболоченной земли были опылены под его руководством. На одной из далеких
границ Советского Союза он занялся беспощадным уничтожением крыс -
переносчиков чумы и сыпного тифа.

Обычно, вернувшись из командировки, Андрей подробно рассказывал о ней,
и это было интересно, потому что всякий раз он встречался с новой загадкой,
которую обязан был решить, как бы это ни было трудно. Так, однажды он
столкнулся с необъяснимой эпидемией кори, последовательно переходившей из
одного городка Кировской области в другой, и разгадал причину эпидемии,
убедившись в том, что она возникает через определенный срок после гастролей
маленького разъездного зверинца. Мартышки болели корью и заражали детей.

Но были другие загадки, о которых, вернувшись в Москву, он не говорил
ни слова. Молчаливый приезжал он домой, и по его задумчивости, по заметному
усилию, с которым он старался в семье забыть о том, что тревожило и
возмущало его, я понимала, что он снова - в который раз! - столкнулся с
недоверием, мешавшим работать и граничившим с преступлением.

Почему я так долго сопротивлялась самой мысли о том, что наша жизнь с
тех пор, как он перешел в Санэпидуправление, стала совершенно другой? Прежде
я знала, что как бы ни был проведен день, с каким бы чувством ни ушла я из
лаборатории, - пройдет два или три часа, и я расскажу о всех своих радостях
и огорчениях Андрею. Мы виделись мало, и все-таки это была настоящая
семейная жизнь, состоявшая из ежедневных, нисколько не утомительных забот
друг о друге, о сыне.

Случалось, что мы как бы менялись мыслями или угадывали мысли друг
друга, и тогда ощущение душевной близости особенно остро вспыхивало в душе.
Я прекрасно знала, когда я люблю его больше, а когда меньше, и научилась
терпеливо ждать, когда кончится это "меньше". Даже наши редкие ссоры
каким-то образом принадлежали к тому общему, без которого ни он, ни я не
могли быть счастливы и спокойны.