и ошеломлен предстоящей разлукой, что был способен только топтаться среди
колонистов, с трудом вспоминая отдельные детали хозяйства и немедленно
забывая о них в приливе горькой старческой обиды. Колонисты бережно и
любовно выслушивали распоряжения Калины Ивановича, отвечали подчеркнутым
салютом и бодрой готовностью "есть", но на рабочих местах быстро
вытряхивали из себя неудобное чувство жалости к старику и начинали
собственную самоделковую заботу.
его "обдурит" коммуна имени Луначарского, принимающая от нас усадьбу,
засеянные поля и мельницу. Представители коммуны уже мелькали между
частями колонийской машины, и рыжая борода председателя Нестеренко уже
давно недоверчиво посматривала на Коваля. Оля Воронова не любила
дипломатических дуэлей этих двух людей и уговариала Нестеренко:
Иди домой, тебе говорю!
сердитого Коваля:
куркуль...
выговаривает:
отдам? За что? Потому что ты луначарский? Животы вот понаедали, а все
незаможниками прикидываетесь!.. Заплатите!..
сеять? Ты тогда таким барином задавался: сейте! Ну, вот плати! И за
пшеницу, и за жито, и за буряк...
разыскивает что-то на дне кисета и улыбается виновато:
требовать? Могли ж б и хлопцы, так сказать, поробыть для общества...
горячий, как в лихорадке:
называетесь, а на детский труд рты раззявили... Не заплатите - гончаровцам
отдам!
шепчется в саду с Ковалем, с чисто женским талантом примиряя в себе
противоречивые симпатии к колонии и коммуне. Колония для Оли - родная
мать, а в коммуне она открыто верховодит, побеждая мужчин широкой
агрономической ухваткой, унаследованной от Шере, привлекая женщин
настойчиво-язвительной проповедью бабьей эмансипации, а для тяжелых
коньюктур и случаев пользуясь тараном, составленным из двух десятков
парубков и девчат, идущих за нею, как за Орлеанской девой. Она забирала за
живое культурой, энергией, бодрой верой, и Коваль, глядя на нее, гордился
коротко:
луначарцам в виде упорядоченного имения на полном полевом шестиполье, а
для нас этот подарок был хозяйственной катастрофой. Нигде так не ощущается
великое значение заложенного в прошлом труда, как в сельском хозяйстве. Мы
очень хорошо знали, чего это стоит вывести сорняки, организовать
севооборот, приладить, оборудовать каждую деталь, сберечь, сохранить в
чистоте каждый элементик медленного, невидного, многодневного процесса.
Настоящее наше богатство располагалось где-то глубоко, в переплетении
корней растений, в обжитых и философски обработанных стойлах, в сердцевине
вот этих, таких простых, колес, оглобель, штурвалов, крыльев. И теперь,
когда многое нужно было бросить, а многое вырвать из общей гармонии и
втиснуть в тесноту жарких товарных вагонов, становилось понятным, почему
таким зеленовато-грустным сделался Шере, почему в его движениях появилось
что-то напоминавшее погорельца.
спокойно приготовлять свои драгоценности к путешествию и, уезжая в Харьков
с передовым сводным, я без душевной муки обходил его поникшую фигуру.
Вокруг нас слишком радостно и хлопотливо, как эльфы, кружились колонисты.
сожалею, почему в то время я не остановился с особенным благоговейным
вниманием, почему я не заставил себя крепко-пристально глянуть в глаза
прекрасной жизни, почему не запомнил на веки вечные и огни, и линии, и
краски каждого мгновения, каждого движения, каждого слова.
двадцать беспризорных, нашедших для себя дом и работу. Нет, это сотня
этических напряжений, сотня музыкально настроенных энергий, сотня
благодатных дождей, которых сама природа, эта напыщенная самодурная баба,
и та ожидает с нетерпением и радостью.
Все они приобрели привычку перебегать с места на место, перепархивать, как
ласточки, с таким же деловым щебетаньем, с такой же ясной, счастливой
дисциплиной и красотой движения. Был момент, когда я даже согрешил
и подумал: для счастливых людей не нужно никакой власти, ее заменит вот
такой радостный, такой новый, такой человеческий инстинкт, когда каждый
человек точно будет знать, что ему нужно делать и как делать, для чего
делать.
реплики какого-нибудь Алешки Волкова, недовольно обращающего пятнистое
лицо к месту тревоги:
Может, ты думаешь, трехдюймовые гвозди на дороге валяются?
почесывает молотком голую пятку:
А где ты этих набрал... трехдюймовых?
анализирует его существо, неожиданно оказавшееся в противоречии с идеей
новых трехдюймовых гвоздей.
досок, из разломанных, умерших вещей, и выходят оттуда гвозди ревматически
кривые, ржавые, с исковерканными шляпками, с испорченными остриями, часто
согнувшиеся вдвое, втрое, часто завернутые в штопоры и узлы, которые,
кажется, и нарочно не сделает самый талантливый слесарь. Их нужно
выправлять молотками на куске рельса, сидя на корточках и часто попадая
молотком не по гвоздю, а по пальцам. А когда потом заколачивают старые
гвозди в новое дело, они гнутся, ломаются и лезут не туда, куда нужно.
гвоздям и совершают подозрительные аферы с новыми, кладя начало
следственным процессам и опорочивая большое, радостное дело похода на
Куряж.
мелкобуржуазного фасона - "ослоны", мириады разных табуреток, старых
колес, сапожных колодок, изношенных шерхебелей, истрепанных книг - вся эта
накипь скопидомной оседлости и хозяйственного глаза оскорбляла наш
героический поход... А бросить жалко.
сшитые, чужие фигуры. Не оставить ли их здесь, не подкинуть ли их
какому-нибудь бедному детскому дому, всучив ему взятку в виде пары поросят
или десятка кило картошки? Я то и дело пересматривал их состав и
раскладывал его на кучки, классифицируя с точки зрения
социально-человеческой ценности. Мой глаз в то время был уже достаточно
набит, и я умел с первого взгляда, по внешним признакам, по неуловимым
гримасам физиономии, по голосу, по походке, еще по каким-то мельчайшим
завиткам личности, может быть, даже по запаху, сравнительно точно
предсказывать, какая продукция может получиться в каждом отдельном случае
из этого сырья.
Нет, этого бросить нельзя. Это редкая и интересная марка. Олег Огнев -
авантюрист, путешественник и нахал, по всей вероятности, потомок древних
норманов, такой же, как они, высокий, долговязый, белобрысый. Может быть,
между ним и его варяжскими предками стояло несколько поколений хороших
российских интеллигентов, потому что у Олега высокий чистый лоб и от уха
до уха растянувшийся умный рот, живущий в крепком согласии с ловкими,
бодрыми серыми глазами. Олег попался на какой-то афере с почтовыми
переводами, и поэтому его ввергли в колонию в сопровождении двух
милиционеров. Олег Огнев весело и добродушно шагал между ними, любопытно
присматриваясь к собственному ненадежному будущему. Освобожденный наконец
от стражи, Олег с вежливым, серьезным вниманием выслушал мои первые
заповеди, приветливо познакомился с старшими колонистами,
удивленно-радостно воззрился на пацанов и, остановившись посреди двора,
расставил тонкие ноги и засмеялся:
значит, попробовать...
один глаз:
пиджачок у тебя мало подходящий... знаешь...
его полы, и весело глянул в лицо командиру:
Роллинс Джеймс
Акунин Борис
Афанасьев Роман
Белов Вольф
Посняков Андрей
Вронский Константин