Чтение 93–й страницы книги ~Флаги на башнях~

больше всего. Целую нделю ходил черный как уголь, угрюмый и неповоротливый
инженер Беглов вокруг зуборезного "Марата". Вместе с Семеном Касаткиным
они с замиранием сердца ожидали выхода очередной шестеренки, а когда
шестеренка родилась - ее еще теплое тельце дрожит на ладони Беглова, -
Касаткин чуть не со слезами смотрит на ладонь инженера и говорит:

- Опять на концах сьело...

- Стело.

- А давайте на модуль один попробуем!

Беглов смотрит в лицо Семена, но видит не серые большие глаза, а
исписанный цифрами листок бумаги, на котором он ночью высчитывал работу
фреза модуль ноль семьдесят пять сотых.

- Нет... давай еще разок пройдемся этим чертом.

- Все равно не выйдет, - говорит Семен Касаткин, но покорно пускает
свой сложный станок, и снова они стоят над станком и с замиранием сердца
ожидают.

По цехам заходили контролеры: Мятникова, Санчо Зорин, Жан Гриф. В руках
у них шаблоны, образцы и прочая точная механика. Между колонистами
поселилось и прижилось слово "сотка". На втором этаже завертелся
круглошлифовальный "Келенбергер", на который Александр Остапчин и Похожай
распостранили весь запас любви и заботы, какой только может поместиться в
душе колониста. Шлифовка валиков и здесь
производилась сначала с ежеминутной проверкой шаблоном. Через две недели
Похожай научился слово "сотка" произносить без всякого почтения.

- Что прикажете? Снять на полсотки? Есть, товарищ инструктор...

Поохжай пускает станок и чуть-чуть склоняется к нему: его глаза, его
нервы, его пятые, шестые и десятые чувства - все сосредоточились на
подсчете бесконечно малых движений станка, - и вот хитрый, удирающий,
неуловимый момент пойман. Похожай выключает станок и протягивает
инструктору деталь!

- Есть на полсотки, товарищ инструктор! Получайте.

Завод разворачивается: уже в кладовых некоторые полки заполнены
деталями, уже стружек стало выметаться из цехов полные ящики, уже в совете
бригадиров стали поругивать деревянные модели и просили молодого инженера
Комарова дать обьяснения. Комаров пришел с розоватым оттенком на обычно
бледных ланитах и отбивался:

- Все, что можно было сделать в инструментальном цехе, сделано.
Осталось еще сорок приспособлений, они будут готовы через неделю.
Лимитирует сталь номер четыре, которую Соломон Давидович обещал...

Колонисты слушают Комарова, верят ему и уважают его, а все-таки
спрашивают:

- Почему, когда привезли сталь номер четыре, так она два дня лежала в
кладовой, а потом только догадались ее выписать?

- А почему чертежи кондуктора для детали сто тринадцатой с ошибкой?

Комаров краснеет еще больше и посматривает на Воргунова, а Петр
Петрович говорит:

- Ага? Что ж вы на меня смотрите? Вы на них смотрите!

Филька Шарий сидит, как обыкновенно, на ковре и тоже высказывается:

- Это потому, что Иван Семенович слишком много внимания... это...
слишкоми много внимания Надежде Васильевне...

- Филька, - возмущается Торский, - что это такое, в самом деле! Всегда
тебя выгонять нужно из совета!

Филька надувает губы и отворачивает лицо: он еще не помнит, чтобы к
нему относились справедливо. Но и у Комарова положение после
Филькиноговыступления не из легких. Он быстро перебирает в руках
инструментальные бумажонки и бормочет...

- Я не могу... такие разговоры... Я назначен работать, а не
выслушивать...

Бригадиры дипломатически смотрят на окна, у Оксаны чуть-чуть
вздрагивают губы. Захаров поправляет пенсне.

Вечером Комаров пришел к Захарову с заявлением об уходе. Захаров
положил заявление перед собой и разглядывает почерк Комарова
недоверчивым взглядом:

- Это не нужно, Иван Семенович!

- Как не нужно? Какое они имеют право... в личные дела...

- Да что ж тут такого? В наших личных делах нет ничего позорного. Все
знают, что вы влюблены в Надежду Васильевну, все вам сочувствуют,
радуются, а Филька, конечно, ничего не понимает в этих делах.

Комаров после этого случая дней десять ходил по колонии мрачный и
старался не встречаться с Надеждой Васильевной. Через десять дней
у него опять было столкновение с советом бригадиров, только уже по другому
вопросу: совет хотел колониста Редьку перевести в механический цех.
Комаров долго возражал против этого, а потом из себя вышел:

- Так и знайте: заберете у меня Редьку - ухожу с завода!

И смотрел после этих слов на бригадиров злой и бледный. Бригадиры
удивились, а Филька произнес:

- А что ж? Он правильно говорит! С какой стати!

Совет бригадиров уступил, а вечером Захаров сказал Комарову:

- Видите, отстояли дело, ваш верх.

Комаров улыбнулся и прямо от Захарова пошел в гости к Надежде
Васильевне.

Очень трудно в той части горизонта, где помещается сфера Соломона
Давидовича, - там всегда толпятся грозовые тучи. Деньги все истрачены на
строительство и оборудование, старый завод закрылся, новый еще не
выпускает продукции. И Соломон Давидович "парится".

- Сколько угодно есть предложений. Дадут какой угодно аванс, только
подпишите договор на сверлилки.

- Сверлилок еще нет, - отвечает Захаров.

- Но будут же, или они никогда не будут?

- Первые сверлилки будут, вероятно, плохие.

- Какое это имеет значение, плохие или хорошие, но их продать можно?

- Их продать нельзя.

- Алексей Степанович, говорите такие слова тому, у кого хорошие нервы,
а у меня очень плохие нервы. Как это так: нельзя продать готовую
продукцию?

Захаров молчит, и Соломон Давидович страдальчески вздыхает:

- Разве я теперь человек? Я теперь угорелая лошадь!

Новый завод, как и всякое настоящее дело, оказался трудным. Заедало то
в одном месте, то в другом таинственные секреты открывались там, где,
казалось, все безоблачно и все предначертано. И не только нервы Соломона
Давидовича иногда гуляли, но и в четвертой бригаде начинало дебоширить
беспокойство, то самое беспокойство, которое иначе еще называется чувством
ответственности. Новый завод колонисты воспринимали как небывалое и
невиданное счастье, выпавшее на их долю@73. Если они знали, что
Октябрьская революция принесла людям новую жизнь, то для них эта новая
счастливая жизнь была неотделимо от завода электроинструмента. И поэтому
так страстно хотелось, чтобы скорее выходили сверлилки, чтобы скорее
приехали за ними представители Красной Армиии промышленности, чтобы как
можно скорее Советское правительство издало приказ, запрещающий ввоз
электросверлилок из-за границы.

Игорь Чернявин получил самый лучший станок на заводе -
плоскошлифовальный "Самсон Верке". Он стоит в углу механического цеха
рядом с шепингом "Кейстон". Игорь Чернявин рассказывал товарищам:

- Этот станочек - самое симпатичное существо на свете. С ним даже
разговаривать можно, такой он симпатичный.

Игорь и в самом деле разговаривал со станком, особенно когда приходил
по утрам. Станок, действительно, у Игоря занятный: плоский предмет,
который нужно шлифовать, ничем не прикрепляется к доске, а просто
Игорь тронет выключатель сбоку, и деталь пристанет к столу, как будто они
из одного куска вырезаны.

- Магнитный стол, - говорит Игорь. - Магнитный стол - это вам не
какой-нибудь дореволюционный патрон@74.

И все-таки Игоря постиг удар. В маленьком шкафчике, в самом станке,
стоял флакон особого, дорогого машинного масла, которое с большим трудом
добывал Соломон Давидович исключительно для этого станка. И вот однажды
утром пришел Игорь в цех, открыл шкафчик, а флакона не увидел. Может быть,
Игорь забыл поставить его в шкафчик. Игорь обыскал станок, задумался,
произнес тревожно:

- Синьор! Я вчера смазывал ваши части и поставил флакон в шкафчик! Куда
вы его задевали?

Но шлифовальный молчал, и было видно по выражению его лица, что он тоже
расстроен проишествием. Рядом на "Кейстоне" работал Филька. Игорь
подозрительно посмотрел на Фильку и на шепинг, но у обоих выражение было
самое добродетельное. Игорь целый день искал свое масло, так и не нашел.
Подобные случаи перестали удивлять колонистов.

Кражи в колонии продолжались. С открытием нового завода они
сосредоточлись на инструментах. Не было дня, чтобы не пропадало что-нибудь
возле того или другого станка: микрометр, штанген, приспособление, ключи,
дорогие резцы. Захаров отдал приказ - после конца работы все сдавать в
кладовую, кроме необходимых "текущих" вещей, приписанных к данному станку,
а такие вещи запирать под замок в тумбочках. Это не помогло, потому что и
из тумбочек, из-под замка, вещи все равно пропадали. Заведующий
инструментальной кладовой, бывший литейщик Баньковский, только и делал,
что составлял акты на пропавшие инструменты, приносил к Воргунову на
подпись и говорил:

- Тут... в этой колонии, воров... половина. Вот увидите, они все
раскрадут.

Воргунов неохотно, морщась, подписывал акты, отворачивался от
Баньковского, а потом шел к Захарову:

- Что делать? Нельзя же работать! Микрометры - ведь дорогая вещь, их не
так легко достать.