стыдновато как-то: свой холоп! И кабы не падающее хозяйство, не пашня, не
дом, что требовали себе мужика, чтоб безотрывно при деле... Ибо двум бабам
- старухе матери да брюхатой жене, - как им огоревать эдакой дом! Потому,
когда поскакали тогда от леса, он и настиг этого, как после узнал, Ойнаса,
потому, сжимая зубы, замахивался клинком и не зарубил, а, оскалясь, вязал
арканом поднятые руки, притягивал к стремени и гнал потом, зля себя,
заставляя бежать. А вечером поил, не развязав рук, совал хлеб прямо в рот,
боялся, что убежит. Ночью, проснувшись, ловил безотрывный тупой взгляд
Ойнаса, упертый в огонь Литвин не спал, и Федор все трогал клинок и,
задремывая, спохватывался: не рубанул бы - и жизнь и полоняника потеряшь
ни за что!
не отдал. На третий день литвин показал знаками, чтобы ему развязали руки.
Он был без портов, в одной долгой рубахе. Шапку уронил тоже, когда бежал,
и копье бросил. Когда Федор нагнал его на коне, был совсем безоружен. В
Твери Ойнас обихаживал Федорова коня. Когда Федор усадил его впервой
хлебать с ним щи из одной миски, впервые улыбнулся робко, недоверчиво
потянулся ложкой. По-русски Ойнас почти не говорил, но что ему баяли,
понимал хорошо. Постепенно узнал Федор, что и там у себя, Ойнас был,
почитай, холопом. Как-то ночью услышал, что тот плачет - верно, по дому.
Федор сердито перевернулся на соломе, Ойнас замолк. Федору стало до
жаркости стыдно за себя, но отпустить Ойнаса не мог. Разве за выкуп, но
выкупа за него никто не давал, то ли господин его пал на рати, то ли не
захотел разыскивать и давать серебро за раба. Так Ойнас и остался при
Федоре. В ближайший приезд Федор свез Ойнаса в Княжево. Составил обельную
грамоту на него, как полагалось по закону, и передал матери: <Владей!> Та
поджала губы. Присматривалась. Федор думал - откажется. Нет, верно, до
того набедовалась без сыновей, что всякому была рада. Дядя Прохор
приходил, пощурился:
боярского житья плевать - не доплюнуть! - Помолчав, пояснил: - Мужика нет
в доме. Без мужика беда.
еще раз оглядел Ойнаса:
довольно скоро. Ойнас был выше Федора на полголовы, шире в плечах и
сильнее. Федор сам дивился потом, как легко забрал его в полон. Видно, был
в гневе и страшен, да и тот уже безоружный бежал, а беглец редко дерется,
там уж одна дума: жизнь спасти...
ту, первую. И вспомнилось теперь спокойно, как о далеком, прошлом.
Вспомнилось просто потому, что девки за селом на горке водили хоровод и
пели знакомое с издетства:
заворачивается в девичьем кругу плетень шуточных <родных>.
бычка, Фене на саян зендяни. Советовал слушать свекрову - Федорову матку.
советовал Козлу податься в зятья в богатый дом. Тоже бы, верно: <Выпимши
пива, да тестю-то в рыло>.
Ловок! В богатом платье ездит, в Орду завсегда Окинф его с собою берет
главным толмачом... Через холопство-то и в бояре, поди, вылезет!
изъевши пироги, да тещу-то в кулаки. Весел я, весел, со всема
расстался!>), а тут все то же, что и прежде, и так же водят этот хоровод,
и так же насмешливо опевают... И с грустной усмешкой Федор подумал, что
теперь это уже и к нему относится. Вот он <вылез>, поднялся - куда? Влез
повыше, а какой-нибудь Окинф Великой и в дому не всегда примет, на крыльцо
выйдет баять, а уж князь - и говорить нечего, добро, что запомнил в лицо.
Куда он вылез? Оторвался, скорей! А они все те же, и так же и при
дедах-прадедах, и тогда, до Батыя, и при Юрии, и до Юрия, и тогда, когда
Велесу кланялись еще... Ну, тогда, почесть, такого и не баяли. Незачем
было. Всяк оставался у себя в роду, в принятые не лезли! А потом пришли
князья, обложили данями, построили города, храмы. А потом явились
татары... Не важно, как взята власть. Важно, как после себя ведут. (Это уж
Федор, всякого насмотрясь, начал понимать.) И не важно, наверно, сколь
имеешь добра. Важно, как и кем защищено оно, это добро. Оттого и самое
главное не добро, а власть! Это главное, это самое важное. Кто сумеет
обещать, чтобы дом был цел, чтобы не сгорел хлеб, чтобы тать не пограбил
клеть и ворог не увел скота и детей. Чтобы баба рожала не на снегу, а в
теплой избе, чтобы было молоко для детей и мясо для мужиков, и не
подаренное, нет! Сами наработают! А - сбереженное чтоб... Дак пущай и
татары, да хозяева! А в Орде война. Второй год замятня. Тохта на Телебугу.
Потом Ногай убил Алгуя и Телебугу. Сказывают: прикинулся хворым, заманил и
убил. Теперь, слышно, Ногай и с Тохтою в ссоре. Тоже и степи не поделят!
тогда и его, Федорово хоромное строение? Давно ли князь Андрей с татарами
зорил Переяславль!
густо-сизая, в основании словно клубящаяся туча, застегнулся и пришпорил
коня.
Александр, оставленный отцом при Ногае.
Соседка сказывала, причитая:
говорили куда меньше.
поплевал на пол. Расселся, не сняв шапки. И Федор во все время разговора
мучался от того, что сказать другу про шапку было совестно, да еще
подумает, что гнушаешься им, в холопстве-то, и Федор перемолчал.
Федор, как и все, знал, что именно его, а не Ивана прочил великий князь
себе в наследники. <Что будет теперь?> - гадали мужики.
(Феня рассказала вечером в постели), завелась на селе сударушка, вдовка,
<и с того Яшка веселый стал>. Ну, добро!
нынче выпали три зуба впереди, и в улыбке обнажались пустые десны. Феня
ходила напоследях, лицо - в коричневых пятнах, особенно некрасивая и
беззащитная. Федору стало жалко ее. Назавтра он преподнес ей золотые
сережки:
но вдруг положила назад и заплакала. Сережки смотрела мать. Тоже
примерила. Достала свою праздничную, шитую серебром головку:
дороги, хоть мать и умела носить дорогое. Наконец сняла, протянула снохе:
Москве, у князя Данилы. <Налажал князю монастырь>, как объяснила мать.
Федор не очень понял, но из расспросов выяснил, что брат вроде собирается
даже и перебираться в Москву, где стараниями князя Данилы устроялась
архимандрия, и подивился: ему казалось, бросить навовсе родной
Переяславль, свой дом, свою деревню решительно невозможно. Да и с какой
Шломо Вульф
Орлов Алекс
Громыко Ольга
Роллинс Джеймс
Березин Федор
Гуль Роман Борисович