ныне стал опасен Орде, опасен жадным Мамаевым эмирам сильный урусутский
князь, князь Дмитрий, выпросивший себе грамоту на вечное владение
владимирским великим столом. Да и мусульманские улемы льют в уши
всесильному темнику свой яд: <Не верь урусутам, Мамай, предадут!> А кому
верить? Кафинским фрягам? Они тоже против коназа Дмитрия! Поверить этому
князю, что дает ныне серебро, много серебра! Всем дает! Подкупил, почитай,
уже половину ордынских эмиров! Его руками окоротить коназа Дмитрия? А
Дмитрий платит мало, очень мало! Ай, ай, как мало платит коназ Дмитрий!
Однако Михайло - друг Ольгерда! А Ольгерд забрал Подолию!
теперь уже не воля ее властителей, не дальние замыслы мудрых, а днешнее,
легко растрачиваемое серебро. (Гарем и эмиры способны поглотить столько,
что им не хватило бы и копей царя Соломона!)
внимательно изучает тверского князя. С Дмитрием у этого коназа вражда не
на жизнь, а на смерть! Мамай прячет руки в долгие рукава, горбится. Его
взгляд становится подобен взгляду подстерегающей огромной кошки.
сам? - спрашивает тверской князь.
руки. За войлочными стенами метет мелкий колючий снег. - Понимаю ли я? Да,
понимаю, конечно, что мне, моим эмирам, не надобна ныне единая сильная
Русь, которая вовсе откажется когда-нибудь давать выход! Что ж! Быть
может, и в самом деле этому бешеному урусуту, а не Дмитрию вручить ярлык
на Владимир? По ихним урусутским законам прав на великий стол у этого
коназа не меньше, чем у московского! И ты станешь мне много платить? -
спрашивает мысленно Мамай. - И ты станешь давать мне выход, как при
Джанибеке?>
сейчас, соглашаясь дать ярлык Михаилу, он не ведает, что творит, лишаясь
такого союзника, как московский князь Дмитрий, а завтра, изменив Михаилу,
не поймет, что лишился на будущее еще и тверской помочи. Не поймет ничего
до самого конца, до гибели под генуэзскими коварными ножами, ножами
союзников, презиравших в нем невежественного дикаря и освободившихся от
него в час беды, как освобождаются от старого платья.
использует спор двух урусутских князей в свою пользу. - Ты поедешь во
Владимир и сядешь там на престол! Московский коназ должен будет тебе
уступить! - Он протягивает властную длань, принимает из рук Михаила
серебряную чару, полную жемчуга, кивает, приказывает составить фирман. Он,
нарушивший сейчас свой же прежний ряд с Дмитрием, не понимает, что таким
образом окончательно обесценивает силу теперешних ордынских грамот и
Дмитрий волен отныне не считаться с ним.
дорогами дружиной, но с бесценной грамотой и с татарским послом. Скачет во
Владимир, не догадывая еще, что так никогда и не доберется туда.
Вызванивают колокола. Ржут кони. Мокрый снег облепляет вотолы, брони,
седла, лица ратных и морды коней. Снег валит с тою же неудержимостью, как
и давешний осенний дождь. Погода словно взбесилась, и все равно весело -
победа!
Дмитрий въезжает во двор, слезает с седла, торжественно подымается по
ступеням. Он посвежел, острожел, гордится походной усталостью, хотя и
жалеет, что не довелось побывать в боях. Дуня, сияющая, выходит на сени с
обрядовой чарою. Бьют колокола.
скорого гонца, что на запаленном коне врывается во двор княжого терема? Но
бояре поправляют, подсказывают. Федор Свибло бежит к Митяю, Митяй входит,
минуя прислужников, рокочет о надобных господарских делах. Он высок,
дороден, <напруг> и <рожаист>, как будет описывать его Киприан. И, не
обинуясь, велит князю собирать думу. Скоро с тем же самым прибегает посол
от митрополита. Гонец - из Орды, от Кошки - поясняет: князь Михайло уже
там и выпрашивает себе ни более ни менее, как ярлык на владимирский стол.
Одинец с Константином Добрынским скачут с дружиною к Юрьеву-Польскому.
Зерновы шлют своих ратников на Кострому. Гонцы скачут в Нижний упредить
княжеского тестя, Дмитрия Костянтиныча. Иван Вельяминов отправляется сам с
ратными на Оку, а Иван Родионыч Квашня с Григорием Пушкой и Иваном Хромым
- прямиком во Владимир. И все бояре скачут с одним: перенимать тверского
князя. Михайлу стерегут на всех путях, и, чудом дважды уйдя от плена,
тверской князь, так и не досягнувший владимирского стола, вновь уходит в
Литву. Он, проделавший за немногие дни сотни и сотни поприщ, загнавший
неведомо скольких коней, отнюдь не сокрушен и не сломлен новой бедой. Для
него это токмо начало. Ольгерд должен ему помочь!
столбами багровые страшные сполохи, и небо червлено, как кровь, и кровью
истекает густой, багряный сумрак, одевающий землю, и земля и снег видятся
одетые кровью, и красные отсветы трепещут в глазах коней, и лицо тверского
князя, что торопит сопутников своих, когда он оборачивает к ним, словно бы
залито кровью. Кровь на платье, на мордах и на попонах коней.
нахождение ратей и кровопролитие, <еже и сбыстся>, - как записывал
летописец, испуганный сам, как и все, мрачным небесным видением,
повторявшимся не раз и не два, а многажды в эту необычайную зиму.
Ольгерд>, послужило последнею каплей, или тем, чем служит красная тряпка
для быка. В ярости он бегал по кирпичной палате своего виленского замка,
не обманываясь нимало в том, отколе исходят все эти укоризны и хулы,
грозил раздавить Алексия, лишь тот попадется ему в руки. Садясь писать в
патриархию, он в бешенстве сломал перо, взял второе и снова сломал, и уже
потом, вызвав секретаря, диктовал тому, временами свирепея до того, что
начинало клокотать в горле.
независимого от Москвы митрополита, требовал подчинить ему не только все
захваченные Литвою епархии, но также и спорные между ним и Москвою земли,
но также и Тверь, и даже Нижний Новгород, - оставляя Алексию лишь пятачок
волостей, несколько епископий, непосредственно подчиненных Москве.
константинопольской патриархии, полностью, без-всяких комментариев,
достаточно разработанных историками, так ярко, на наш взгляд, показывает
она как норов самого Ольгерда, так и характер его политического мышления.
вселенскому патриарху.
жалуется тебе на меня, говорит так: <Царь Ольгерд напал на нас>. Не я
начал нападать, они сперва начали нападать, и крестного целования, что
имели ко мне, не сложили и клятвенных грамот не отослали! Нападали на меня
девять раз, и шурина моего князя Михаила Тверского клятвенно зазвали к
себе, и митрополит снял с него страх, чтобы ему прийти и уйти по своей
воле, но его схватили. И зятя моего нижегородского князя Бориса схватили и
княжество у него отняли! Напали на зятя моего новосильского князя Ивана и
на его княжество, схватили его мать и отняли мою дочь, не сложив клятвы,
которую имели к ним. Против своего крестного целования взяли у меня
города: Ржеву, Жижец, Гудин, Осечен, Горышено, Рясну, Луки Великия,
Кличень, Вселук, Волго, Козлово, Липицу, Тесов, Хлепен, Фомин Городок,
Березуйск, Калугу, Мценск. А то все города, и все их взяли, и крестного
целованья не сложили, ни клятвенных грамот не отослали. И мы, не стерпя
всего того, напали на них самих, а если не исправятся ко мне, то и теперь
не буду терпеть их!
пролитие крови. И при отцах наших не бывало таких митрополитов, каков сей
митрополит! Благословляет москвитян на пролитие крови и ни к нам не
приходит, ни в Киев не наезжает. И кто поцелует крест ко мне и убежит к
ним, митрополит снимает с него крестное целование. Бывает ли такое дело на
свете, чтобы снимать крестное целование?! Иван Козельский, слуга мой,
целовал крест ко мне со своей матерью, братьями, женою и детьми, что он
будет у меня, и он, покинув мать, братьев, жену и детей, бежал, и
митрополит Алексий снял с него крестное целование! Иван Вяземский целовал
крест и бежал, порук выдал, и митрополит снял с него крестное целование!
Нагубник мой, Василий, целовал крест при епископе, и епископ был за него
поручителем, и он выдал епископа в поруке и бежал, и митрополит снял с
него крестное целование!! И многие другие бежали, и он всех разрешает от
клятвы, то есть от крестного целования!
потому что мы за них воюем с немцами. Мы зовем митрополита к себе, но он
не идет к нам.
Новосиль, Нижний Новгород!>
выступал вкупе с Ольгердом. Вновь стянутые отай конные силы великой Литвы
Посняков Андрей
Зыков Виталий
Самойлова Елена
Роллинс Джеймс
Конюшевский Владислав
Андреев Николай