он все умножает свои богатства, складывает их в пирамиды, копается в своих
подвалах, он похож на дикаря, что вцепился в кожу для барабана, веря, что ею
поймает звук.
покорило тебя мне, что и красота статуи покорила тебя скульптору, что
мелодия, составленная из нот, покоряет тебя тоске гитариста, поверил, будто
надо всем властвуют слова, мрамор и ноты, и вот он принимается вертеть их и
так и сяк, но не может поймать эту власть, ибо не в них она таится, а он
громыхает все громче, лишь бы быть услышанным, и в тебе безусловно
пробуждается чувство; но оно пришло бы к тебе, грохни возле тебя разом
десять тарелок, чувство сомнительного качества, сомнительного достоинства --
чувство, которое стало бы куда более активным и подвигло бы тебя на какое-то
действие, если б извлек его из тебя мой жандарм, крепко наступив тебе на
ногу.
"прикосновение снежной сабли", я должен сперва смастерить ловушку, и она
ничуть не похожа на добычу, которую я собираюсь поймать. Но вот я решил
соблазнить тебя самим материалом ловушки; разумеется, я не возьму расхожего,
рыночного товара, вроде поэтических слов "грусть", "сумерки", "любимая", --
от него тебя сразу стошнит, вряд ли воспользуюсь я и словом "мертвец",
конечно, оно непременно сделает свое дело и ты станешь менее радостным, но
до глубины души оно тебя не проймет, так что волей-неволей для того, чтобы
увести тебя от твоей обыденности, мне придется описать какие-нибудь
необычайные пытки. Чтобы слова все же выжали из тебя эмоцию: власть слов
невелика, если одним из них удается нажать кнопку воспоминаний, то у тебя
разве что наполнится рот слюной, -- так вот, выжимая из тебя словами эмоции,
я принимаюсь лихорадочно множить пытки, подробности пыток, запах пыток,
чтобы в конце концов достичь куда меньшего эффекта, чем мог бы достичь
грубый сапог моего жандарма.
могу войти, пятясь, в зал приемов, где ты дожидаешься меня, могу
воспользоваться разительным несоответствием, чтобы ошеломить тебя, но я
поступлю, как грабитель: успех извлеку из разрушения, ибо, придя к тебе вот
так же во второй раз, я тебя уже не удивлю, больше того, не удивит тебя и
любая другая несуразность, приучив к вседозволенности в мире абсурда. Вот я
и украл у тебя удивление. И вскоре ты безрадостно съежишься в тусклом,
изношенном мире, где нет больше языка игры и нюансов. Единственной поэзией в
безъязыком мире, еще способной извлечь из тебя стон жалобы, будет подбитый
гвоздями сапог моего жандарма.
всерьез отстранился ото всех. Претендующие на одиночество наивнее
ремесленников, фабрикующих под видом поэзии компот из любовных вздохов,
лунного света и ветерка.
живет благодаря ему.
ты суешь в карман золотые безделушки, что попадаются тебе на глаза, но ты
еще и поэт. Я приму тебя из любви к поэзии. А любя свои золотые безделушки,
спрячу их.
прекрасным, чем для женщины бриллиантовое ожерелье. Она идет в нем на
праздник. Редкостные камни овевают ее ореолом таинственной значимости. Но ты
еще и танцовщик. Я приму тебя из почтения к танцам, но из почтения к тайнам
о них перед тобой умолчу.
такого, каков ты есть. Если ты хром, не попрошу станцевать. Если не любишь
того или другого, не позову их вместе с тобой в гости. Если голоден,
накормлю.
поступок, и не другой, и не сумма этих поступков. Я не стану судить о тебе
ни по этим словам, ни по этим поступкам. О словах и поступках я буду судить
по тебе.
не знает меня и требует объяснений. Не в моей власти передать тебе себя с
помощью хилого ветра слов. Я -- гора. Гору можно созерцать, всматриваясь.
Тачка вряд ли тебе в помощь.
заговорить? Слова бывают недостойными, неблаговидными. Я рассказывал тебе о
моих воинах в пустыне. Молча смотрел я на них вечером, накануне сражения. На
них покоилось царство. Ради царства они завтра умрут. Смерть для них станет
преображением. Я знал подлинность их рвения и преданности. Чем мне был в
помощь хилый ветер слов? Все их жалобы на колючки, на скудный ужин,
ненависть к капралу, горечь от собственной жертвенности?.. Так ли они должны
были говорить! Но я опасаюсь патетически глаголящих воинов. Если он готов
умереть за своего капрала, то, скорее всего, умереть ему будет некогда, раз
он так занят творением своего чувствительного повествования. Я не доверяю
гусенице, влюбленной в крылья. Она не найдет времени запеленаться в кокон. Я
глух к ветру слов, и в моем солдате вижу то, что он есть, а не то, что он
говорит. В сражении он прикроет капрала собственной грудью. Мой друг -- это
точка зрения, с какой он смотрит. Я должен услышать, откуда он говорит, ибо
он -- особое царство и неистощимый запас. Он может молчать и переполнять
меня своим молчанием. Я могу смотреть его глазами, и мир для меня откроется
иным. Но от моего друга я требую, чтобы он понимал, откуда говорю я. Только
тогда он меня услышит. А слова все дразнятся и дразнятся, показывая друг
другу язык...
CCXI
ночи он лелеет свой священный гнев и вдобавок еще косит.
образец. Лучшую статую лучшего из скульпторов ты ставишь на пьедестал.
Ребенку читаешь лучшие стихи. В королевы выбираешь красивейшую из красивых.
Ибо совершенство -- стрелка, указывающая направление, направить необходимо,
пусть не в твоих силах его достигнуть.
раз и навсегда покончить с порчей.
хочешь отделить цветение от дерева? Облагородить жатву, уничтожив навоз?
Спасти великих скульпторов, отрубив голову плохим? Я, например, знаю только
более или менее несовершенных людей, устремление к цветению и неторопливый
рост дерева. И говорю тебе: в основании совершенства царства -- бесстыдство.
желанное и достижимое улучшение. Мы должны создать образ праведника, пусть в
жизни такого быть не может, во-первых, потому, что человек немощен, а
во-вторых, потому, что полнота совершенства, где бы она ни осуществилась,
влечет за собой смерть. Но хорошо, если предуказанный путь предстает в виде
цели. То есть ты отправляешься в путь за недостижимым. В пустыне мне
приходилось тяжко. И поначалу казалось, что сладить с ней невозможно. И
тогда дальний бархан я преображал в долгожданную гавань. Я добирался до нее,
и она теряла свое могущество. Тогда я перемещал счастливую гавань к горбатым
холмам, что виднелись на горизонте. Доходил до них, и они теряли свою
магическую власть. А я выбирал следующую цель. И так от цели к цели
преодолел пески.
-- просвети их--и получишь стыдливых скромниц, -- либо тем, кто нарочито
попирает стыд. Но и в бесстыдстве основа -- стыд. Бесстыдство живет им и его
утверждает. Когда идет пьяная солдатня, ты видишь: матери прячут дочерей и
запрещают им выглядывать на улицу. Но если в твоем недостижимом царстве
солдаты будут стыдливо опускать глаза, и их как будто не будет вовсе, и если
девушки у тебя будут купаться в чем мать родила, ты не увидишь в этом ничего
неподобающего. Но стыдливость моего царства вовсе не в отсутствии
бесстыдства (целомудреннее всех покойники). Стыдливость в моем царстве --
это внутреннее усердие, сдержанность, почитание себя и мужество. Целомудрие
-- сбережение собранного меда в предвкушении любви. И если по моим улицам
шляется пьяная солдатня, она укрепляет стыдливость в моем царстве.
непристойности?!
необходимость целомудрия. Но чем жестче мое принуждение, тем притягательнее
для них распутство. Преодоление отвесной скалы слаще подъема на пологий
холм. Победить сильного соперника приятнее, чем рохлю, который и не думает
защищаться. Там, где существует понятие "снасильничать", тебя так и тянет
дерзко взглянуть женщине в лицо. Я сужу о напряженности силовых линий в
царстве по суровости наказания, которое призвано умеривать аппетиты. Если я
перегораживаю горный поток, мне придется воздвигнуть стену. Стена эта --
свидетельство моего могущества. Но для пересыхающей лужицы мне хватит и
картонной перегородки. На что мне кастрированные солдаты? Я хочу, чтобы они
всей силой напирали на мою стену, чтобы были мощны и в грехе, и в
добродетели, которая есть не что иное, как облагороженный грех.
CCXII