Чтение 93–й страницы книги ~Игра в классики~

Бюффе. Смотри, как безлюдно стало у моста. А Полу не трогай, это не в счет.
Ну вот, художник складывает мольберт, никто уже не останавливается
посмотреть, что он там рисует. Как невероятно четко все видно, воздух
промыт, словно волосы у девушки, что бежит там, вон, посмотри, она в
красном.

-- Расскажи мне про Полу, -- повторила Мага, постучав его по плечу
тыльной стороной ладони.

-- Голая порнография, -- сказал Оливейра. -- Тебе не понравится.

-- А ей ты про нас рассказываешь?

-- Нет. Только в общих чертах, что я могу ей рассказать? Пола не
существует, ты же знаешь. Где она? Покажи мне ее.

-- Софизмы, -- сказала Мага, ухватившая кое-какие термины из его споров
с Рональдом и Этьеном. -- Здесь ее, может, и нет, а на улице Дофин она есть
наверняка.

-- А где эта улица Дофин? -- сказал Оливейра. -- Tiens, la clocharde
qui s'amene305. Че, она ослепительна.

Бродяжка спускалась по лестнице, пошатываясь под тяжестью огромного
тюка, из которого вылезали рукава расползшихся пальто, рваные шарфы, штаны,
найденные в мусорных бачках, лоскуты и даже моток почерневшей проволоки;
бродяжка добралась до нижней ступеньки, шагнула на набережную и испустила не
то мычание, не то глубокий вздох. Поверх не разобрать каких одежек, должно
быть, совсем приклеившихся к коже ночных рубашек, подаренных кофточек,
лифчика, способного удержать самый роковой бюст, были напялены еще два, три,
четыре платья, целый гардероб, а сверху -- мужской пиджак с полуоторванным
рукавом, шарф, заколотый жестяной брошкой с зеленым и красным камнем, и в
волосах, крашенных под невероятную блондинку, зеленая тюлевая повязка,
спущенная на одну сторону.

-- Она изумительна, -- сказал Оливейра. -- Собралась соблазнять этих,
из-под моста.

-- Сразу видно, она влюблена, -- сказала Мага. -- А как накрасилась,
посмотри на губы. Банку румян извела, не меньше.

-- Похожа на Грока. И у Энсора иногда можно такое встретить. Она
возвышенна. А вот интересно, как эти двое устраиваются в интимные моменты?
Ты же не станешь меня уверять, будто они занимаются любовью на расстоянии.

-- Я знаю один закуток возле отеля "Сане", который бродяги облюбовали
специально для этого. И полиция не трогает их. Мадам Леони рассказывала мне,
что среди них всегда находится хоть один стукач, в такие минуты секреты не
держатся. А клошарам, говорят, известно немало о воровских малинах.

-- Малина, какое слово, -- сказал Оливейра. -- Ну конечно, известно.
Они у самого края общества. На грани этой воронки. Они должны порядком знать
и о рантье, и о священниках. С их места хорошо просматривается самое дно
помойки...

-- А вот и он. Пьяный, как никогда. Бедняжка, как она его ждет, смотри,
даже тюк бросила на землю, знаки ему делает, волнуется.

-- Предположим, возле отеля "Сане", но как они все-таки устраиваются,
-- прошептал Оливейра. -- С таким ворохом одежек, че. Ведь она и в теплую
погоду расстается с одной-двумя, не больше, а под ними еще пять или шесть,
не говоря уже о так называемом нижнем белье. Представляешь, как это все
выглядит, да еще на пустыре? Ему-то проще, со штанами управится всякий.

-- Они не раздеваются, -- предположила Мага. -- Не то полиция их
зацапала бы. Да и дождь, представь себе. Они забиваются в какой-нибудь угол,
на пустыре много ям в полметра глубиною, рабочие сбрасывали в них
строительный мусор и бутылки. И, наверное, стоя.

-- Прямо в одежде? Ты хочешь сказать, что он никогда не видел ее
обнаженной? Ну, тогда это просто скотство.

-- Смотри, как они любят друг друга, -- сказала Мага. -- Как смотрят.

-- Это у него вино через глаза выливается. Нежность в одиннадцать
градусов с хорошей дозой танина.

-- Нет, Орасио, они любят, любят. Ее зовут Эммануэль, она была
проституткой где-то в провинции. Приплыла сюда на peniche306 и осталась в
порту. Однажды вечером мне было грустно, и мы с ней заговорили. Вонь от нее
-- ужасная, и я очень скоро ушла. Знаешь, что я ее спросила? Я спросила,
когда она меняет белье. Какая глупость -- спросить такое. Она очень хорошая,
довольно сумасшедшая, а в этот вечер ей показалось, что она видела на
брусчатке полевые цветы, она шла и называла их по именам.

-- Как Офелия, -- сказал Орасио. -- Природа подражает искусству.

-- Офелия?

-- Прости, я -- зануда. Так что она ответила, когда ты спросила ее про
белье?

-- Она расхохоталась и залпом выпила пол-литра. И сказала, что
последний раз снимала что-то через низ, чтобы не путалось в ногах. Одежка
истлела на ней. Зимой они страшно мерзнут и поэтому натягивают на себя все,
что попадется.

-- Не хотелось бы мне заболеть и чтобы меня ночью выносили на носилках.
Такой у меня предрассудок. Предрассудки -- столпы, на которых держится
общество. Мне хочется пить, Мага.

-- Иди к Поле, -- сказала Мага, глядя на бродяжку, как она милуется со
своим дружком под мостом. -- Смотри-ка, собирается танцевать, по вечерам в
это время она всегда танцует.

-- А он похож на медведя.

-- Какая она счастливая, -- сказала Мага, подбирая с земли белый
камешек и оглядывая его со всех сторон.

Орасио взял у нее камешек и лизнул. У камня был соленый привкус.

-- Это мой, -- сказала Мага и хотела взять его назад.

-- Твой, но посмотри, какого цвета он становится у меня. У меня он весь
светится.

-- А у меня ему спокойно. Отдай, это мой. Они посмотрели друг на друга.
Пола.

-- Ну и ладно, -- сказал Орасио. -- Все равно, теперь или в другой раз.
Дурочка ты, дурочка, если бы ты знала, как спокойно ты можешь спать.

-- Спать одной, тоже мне удовольствие. Ну, видишь, я не плачу. Можешь
продолжать, я не буду плакать. Я -- как она, посмотри, как она танцует;
посмотри, она, как луна, весит не меньше горы, а танцует; вся паршой
заросла, а танцует. Вот с кого пример брать. Отдай мой камешек.

-- Возьми. Знаешь, как трудно сказать тебе: я тебя люблю. Так трудно
сейчас.

-- Да, мне бы это показалось копией, копией, отпечатанной под копирку.

-- Мы разговариваем, как два орла, -- сказал Орасио.

-- Смех, да и только, -- сказала Мага. -- Хочешь, я дам тебе камешек на
минутку, пока бродяжка танцует.

-- Давай, -- сказал Орасио, беря камешек, и снова лизнул его. -- Зачем
нам говорить о Поле? Она больна и одинока, я пойду навещу ее, мы все еще
спим с ней, ну все, хватит, не хочу превращать ее в слова, даже с тобой.

-- Эммануэль сейчас упадет в воду, -- сказала Мага. -- Она еще пьянее,
чем он.

-- Все кончится, как всегда, мерзостью, -- сказал Оливейра, поднимаясь
с бруса. -- Видишь того благородного представителя власти, что подходит к
ним? Пошли, это слишком грустно. Бедняжке хотелось танцевать, а...

-- Какая-нибудь старуха-пуританка оттуда, сверху, подняла скандал. Если
попадется нам на дороге, пни ее как следует в зад.

-- Ладно. А ты за меня извинишься, скажешь, что случайно, нога у меня
так стреляет, мол, снарядом ранило.

-- А тут вступишь ты и извинишься.

-- Это у меня здорово получается, че, научился в квартале Палермо.
Пошли, выпьем чего-нибудь. Не хочу оглядываться, и так слышу: полицейский
кроет ее на чем свет стоит. В этом весь вопрос. Разве я не должен вернуться
и наподдать ему? О Арджуна, дай совет. И под униформой -- запах бесчестья
штатских. Но detto. Пошли, убежим еще раз. Я грязнее, чем твоя Эммануэль,
моя короста нарастает уже много веков, Persil lave plus blanc307, тут нужно
такое моющее средство, деточка, такая космическая стирка. Ты любишь красивые
слова? Salut, Гастон.

-- Salut messieurs dames, -- сказал Гастон. -- Alors, deux petits blanc
secs comme d'habitude, hem?

-- Comme d'habitude, mon vieux, comme d'habitude. Avec du Persil
dedans308.

Гастон поглядел на него и отошел, покачав головой. Оливейра взял руку
Маги в свою и внимательно пересчитал пальцы. Потом положил камешек ей на
ладонь, один за другим загнул ее пальцы и сверху припечатал поцелуем. Мага
видела, что он закрыл глаза как бы с отсутствующим видом. "Комедиант", --
подумала она с нежностью.

(-64)

109

В одном месте Морелли пытается оправдать разорванность своего
повествования, утверждая, что жизнь других людей, какой она предстает нам в
так называемой реальности, не кинофильм, а фотография, другими словами, мы
не можем воспринять всего действия, но лишь отдельные его фрагменты в духе
представлений элеатов. Лишь отдельные моменты, и не более, которые мы
проживаем вместе с человеком, чью жизнь, как нам кажется, мы понимаем, или
когда нам рассказывают о нем, или он сам говорит о себе, или излагает свои
намерения. В результате как бы остается альбом с фотографиями отдельных,
застывших моментов; становление никогда не происходит на наших глазах, от
нас скрыт и переход из вчера в сегодня, и первый стежок забывания. А потому
неудивительно, что о своих персонажах Морелли рассказывал судорожно,
связывать воедино серию фотографий, превращать их в кинофильм (на радость
тому читателю, которого он называл читателем-самкой) означало бы заполнять
зияния между фотографиями, литературой, домыслами, гипотезами и
измышлениями. Порою на фотографии видна только спина или рука, опирающаяся о