Чтение 93–й страницы книги ~В круге первом~

технические новинки в семидесятых годах прошлого века? Для нас это детская
забава. Но в те же годы написана "Анна Каренина". И что ты мне можешь
предложить выше?

-- Позвольте, позвольте, магистр, -- уцепился Рубин.

-- Так по пущей-то мере в инженерии вы нам прогресс оставляете? Не
бессмысленный?

-- Паразит! -- рассмеялся Глеб. -- Это подножка называется.

-- Ваш аргумент, Глеб Викентьич, -- вмешался Абрамсон, -- можно вывернуть
и иначе. Это означает, что учёные и инженеры все эти века делали большие
дела -- и вот продвинулись. А снобы искусства, видимо, паясничали. А
прихлебатели...

-- Продавались! -- воскликнул Сологдин почему-то с радостью.

И такие полюсы, как они с Абрамсоном, поддавались объединению одной
мыслью!

-- Браво, браво! -- кричал и Прянчиков. -- Парниши! Пижоны! Я ж это самое
вам вчера говорил в Акустической! -- (Он говорил вчера о преимуществах
джаза, но сейчас ему показалось, что Абрамсон выражает именно его мысли.)

-- Я, кажется, вас помирю! -- лукаво усмехнулся Потапов. -- За это
столетие был один исторически достоверный случай, когда некий
инженер-электрик и некий математик, больно ощущая прорыв в отечественной
беллетристике, сочинили вдвоём художественную новеллу. Увы, она осталась
незаписанной -- у них не было карандаша.

-- Андреич! -- вскричал Нержин. -- И вы могли бы её воссоздать?

-- Да понатужась, с вашей помощью. Ведь это был в моей жизни единственный
опус. Можно бы и запомнить.

-- Занятно, занятно, господа! -- оживился и удобнее уселся Сологдин.
Очень он любил в тюрьме вот такие придумки.

-- Но вы ж понимаете, как учит нас Лев Григорьич, никакое художественное
произведение нельзя понять, не зная истории его создания и [социального
заказа].

-- Вы делаете успехи, Андреич.

-- А вы, добрые гости, доедайте пирожное, для кого готовили! История же
создания такова: летом тысяча девятьсот сорок шестого года в переполненной
до безобразия камере санатория Бу-тюр (такую надпись администрация выбила на
мисках, и означала она: БУтырская ТЮРьма), мы лежали с Викентьичем рядышком
сперва под нарами, потом на нарах, задыхались от недостатка воздуха,
постанывали от голодухи -- и не имели иных занятий, кроме бесед и наблюдений
за нравами. И кто-то из нас первый сказал: -- А что, если бы...?

-- Это вы, Андреич, первый сказали: а что, если бы...? Основной образ,
вошедший в название, во всяком случае принадлежал вам.

-- А что, если бы...? -- сказали мы с Глебом Викентьевичем, -- а что
вдруг да если бы в нашу камеру...

-- Да не томите! Как же вы назвали?

-- Ну что ж,

Не мысля гордый свет забавить,

попробуем припомнить вдвоём этот старинный рассказ, а? --
глуховато-надтреснутый голос Потапова звучал в манере завзятого чтеца
запылённых фолиантов. -- Название это было: "Улыбка Будды".

УЛЫБКА БУДДЫ

Действие нашего замечательного повествования относится к тому
многославному пышущему жаром лету 194... года, когда арестанты в количестве,
значительно превышающем легендарные [сорок бочек], изнывали в набедренных
повязках от неподвижной духоты за тускло-рыбьими намордниками
всемирно-известной Бутырской тюрьмы.

Что сказать об этом полезном налаженном учреждении? Родословную свою оно
вело от екатерининских казарм. В жестокий век императрицы не пожалели
кирпича на его крепостные стены и сводчатые арки.

Почтенный замок был построен

Как замки строиться должны.

После смерти просвещённой корреспондентки Вольтера эти гулкие помещения,
где раздавался грубый топот карабинерских сапог, на долгие годы пришли в
запустение. Но по мере того, как на отчизну нашу надвигался всеми желаемый
прогресс, царственные потомки упомянутой властной дамы почли за благо
испомещать там равно: еретиков, колебавших православный престол, и
мракобесов, сопротивлявшихся прогрессу.

Мастерок каменщика и тёрка штукатура помогли разделить эти анфилады на
сотни просторных и уютных камер, а непревзойдённое искусство отечественных
кузнецов выковало несгибаемые решётки на окна и трубчатые дуги кроватей,
опускаемых на ночь и поднимаемых днём. Лучшие умельцы из числа наших
талантливых крепостных внесли свой драгоценный вклад в бессмертную славу
Бутырского замка: ткачи ткали холщёвые мешки на дуги коек; водопроводчики
прокладывали мудрую систему стока нечистот; жестянщики клепали вместительные
четырёх- и шестиведерные [параши с] ручками и даже крышками; плотники
прорезали в дверях [кормушки;] стекольщики вставляли [глазки;] слесари
навешивали замки; а особые мастера стекло-арматурщики в сверхновое время
наркома Ежова залили мутно-стекольный раствор по проволочной арматуре и
воздвигли уникальные в своём роде [намордники], закрывшие от зловредных
арестантов последний видимый ими уголок тюремного двора, здание острожной
церкви, тоже пригодившейся под тюрьму, и клочок синего неба.

Соображения удобства -- иметь надзирателей большей частью без
законченного высшего образования, подвигнули опекунов Бутырского санатория к
тому, чтобы в стены камер вмуровывать ровно по двадцать пять коечных дуг,
создавая основы простого арифметического расчёта: четыре камеры -- сто
голов, один коридор -- двести.

И так долгие десятилетия процветало это целительное заведение, не вызывая
ни нареканий общественности, ни жалоб арестантов. (Что не было нареканий и
жалоб, мы судим по редкости их на страницах "Биржевых ведомостей" и полному
отсутствию в "Известиях рабочих и крестьянских депутатов".)

Но время работало не в пользу генерал-майора, начальника Бутырской
тюрьмы. Уже в первые дни Великой Отечественной войны пришлось нарушить
узаконенную норму двадцать пять голов в камере, помещая туда и излишних
жителей, которым не доставалось койки. Когда избыток принял грозные размеры,
койки были раз и навсегда опущены, парусиновые мешки с них сняты, поверх
застланы деревянные щиты, и торжествующий генерал-майор со товарищи
вталкивал в камеру сперва по пятьдесят человек, а после
всемирно-исторической победы над гитлеризмом и по семьдесят пять, что
опять-таки не затрудняло надзирателей, знавших, что в коридоре теперь
шестьсот голов, за что им выплачивалась премиальная надбавка.

В такую густоту уже не имело смысла давать книг, шахмат и домино, ибо их
всё равно не хватало. Со временем уменьшалась врагам народа хлебная пайка,
рыбу заменили мясом амфибий и перепончатокрылых, а капусту и крапиву --
кормовым силосом. И страшная Пугачёвская башня, где императрица держала на
цепи народного героя, теперь получила мирное назначение башни силосной.

А люди текли, приходили всё новые, бледнела и искажалась изустная
арестантская традиция, люди не помнили и не знали, что их предшественники
нежились на парусиновых мешках и читали запрещённые книги (только из
тюремных библиотек их и забыли изъять). Вносился в камеру в дымящемся бачке
бульон из ихтиозавра или силосная окрошка -- арестанты забирались с ногами
на щиты, из-за тесноты поджимали колени к груди и, опершись ещё передними
лапами около задних, в этих собачьих телоположениях с оскаленными зубами
зорко, как дворняжки, следили за справедливостью разливки хлёбова по мискам.
Миски разыгрывали, отвернувшись, -- "от параши к окну" и "от окна к
радиатору", после чего жители нар и поднарных конур, едва не опрокидывая
хвостами и лапами мисок друг другу, в семьдесят пять пастей жвакали
живительною баландою -- и только один этот звук нарушал философское молчание
камеры.

И все были довольны. И в профсоюзной газете "Труд" и в "Вестнике
московской патриархии" -- жалоб не было.

Среди прочих камер была и ничем не примечательная 72-я камера. Она была
уже обречена, но мирно дремавшие под её нарами и матюгавшиеся на её нарах
арестанты ничего не знали об ожидавших их ужасах. Накануне рокового дня они,
как обычно, долго укладывались на цементном полу близ параши, лежали в
набедренных повязках на щитах, обмахиваясь от застойной жары (камера не
проветривалась от зимы до зимы), били мух и рассказывали друг другу о том,
как хорошо было во время войны в Норвегии, в Исландии, в Гренландии. По
внутреннему ощущению времени, выработавшемуся долгим упражнением, зэки
знали, что оставалось не более пяти минут до того момента, когда дежурный
вертухай промычит им в кормушку: "Ну, ложись, отбой был!"

Но вдруг сердца арестантов вздрогнули от отпираемых замков! Распахнулась
дверь -- и в двери показался стройный пружинящий капитан в белых перчатках,
чрез-вы-чайно взволнованный. За ним гудела свита лейтенантов и сержантов. В
гробовом молчании зэков вывели с [вещами] в коридор. (Шёпотом зэки тут же
родили промеж собой [парашу], что их ведут на расстрел.) В коридоре
отсчитали из них пять раз по десять человек и втолкнули в соседние камеры
как раз вовремя, так что они успели там захватить себе кусочек спального
плаца. Эти счастливцы избежали страшной участи двадцати пяти остальных.
Последнее, что видели оставшиеся у своей дорогой 72-й камеры, -- была
какая-то адская машина с пульверизатором, въезжавшая в их дверь. Потом их
повернули через правое плечо и под звяканье надзирательских ключей о пряжки
поясов и щёлканье пальцами (то были принятые в Бутырках надзирательские
сигналы "веду зэка!") повели через многие внутренние стальные двери и
спускаясь по многим лестницам, -- в холл, который не был ни подвалом
расстрелов, ни пыточным подземельем, а широко был известен в народе зэков
как предбанник знаменитых бутырских бань. Предбанник имел коварно-безобидный
повседневный вид: стены, скамьи и пол, выложенные шоколадной, красной и
зелёной метлахской плиткой, и с грохотом выкатываемые по рельсам вагонетки