Чтение 93–й страницы книги ~Избранное~

летел вниз все глубже и глубже, в Бездонный Колодец, во мрак
бездонной пропасти, в глубины поражений и измен, под
насмешки тех самых дельцов, которые высосали из нас все
соки, - нет уж, этого я не допущу, смею заверить, даже если
лорд-канцлера будут шантажировать два десятка миллионеров со
всеми их грязными интригами, даже если премьер-министр
женится на двух десятках дочерей американских ростовщиков,
даже если Вудвилл и Карстерс завладеют пакетами акций двух
десятков рудников и станут на них спекулировать. Если
положение действительно шаткое, надо положиться на волю
божию, но не нам это положение подрывать.
Бойл смотрел на Фишера в изумлении, которое граничило со
страхом и даже с некоторым отвращением.
- А все-таки, - сказал он, - есть что-то ужасное в делах,
которые вы знаете.
- Да, есть, - согласился Хорн Фишер. - И меня вовсе не
радуют мои скромные сведения и соображения. Но поскольку в
известной мере именно они могут спасти вас от виселицы, не
думаю, чтобы у вас были основания для недовольства.
Тут, словно устыдившись этой своей похвальбы, он
повернулся и пошел к Бездонному Колодцу.

Г.К. Честертон
Кусочек мела

Я помню летнее утро, синее и серебряное, когда, с трудом
оторвавшись от привычного ничегонеделанья, я надел какую-то
шляпу, взял трость и положил в карман шесть цветных мелков.
Потом я пошел в кухню (которая, как и весь дом, находилась в
одной из деревень Сассекса и принадлежала весьма
здравомыслящей особе). Я спросил хозяйку, нет ли у нее
оберточной бумаги. Такая бумага была, и в преизобилии, но
хозяйка не понимала ее назначения. Ей казалось, что, если
вам нужна оберточная бумага, вы собираетесь делать пакеты, а
я не собирался, да и не сумел бы. Она расписала мне
прочность искомого материала, но я объяснил, что собрался
рисовать и не забочусь о сохранности рисунков, а потому, на
мой взгляд, важна не прочность, а гладкость, не столь уж
важная для пакетов. Когда хозяйка поняла, чего я хочу, она
предложила мне множество белых листков, думая, что я рисую и
пишу на темноватой оберточной бумаге из соображений
экономии. Тогда я попытался передать ей тонкий оттенок
мысли, мне важна не просто оберточная бумага, а самый ее
коричневый цвет, который я люблю, как цвет октябрьских
лесов, или пива, или северных рек, текущих по болотам.
Бумага эта воплощает сумрак самых трудных дней творенья,
проведите по ней мелком - и золотые искры огня, кровавый
пурпур, морская зелень яростными первыми звездами встанут из
дивного мрака. Все это я походя объяснил хозяйке и положил
бумагу в карман, к мелкам и чему-то еще. Надеюсь, каждый из
вас задумывался над тем, какие древние, поэтичные вещи носим
мы в кармане - перочинный нож, например, прообраз
человеческих орудий, меч-младенец. Как-то я хотел написать
стихи о том, что ношу в кармане. Но все было некогда, да и
прошло время эпоса.
Я взял палку и нож, мелки и бумагу и направился к холмам.
Карабкаясь на них, я думал о том, что они выражают самое
лучшее в Англии, ибо они и могучи, и мягки. Подобно ломовой
лошади и крепкому буку, они прямо в лицо нашим злым,
трусливым теориям заявляют, что сильные милостивы. Я
смотрел на ландшафт, умиротворенный, как здешние домики, но
силой своей превосходящий землетрясение. Деревням в
огромной долине ничто не угрожало, они стояли прочно, на
века, хотя земля поднималась над ними гигантской волною.
Минуя кручи, поросшие травой, я искал, где бы присесть.
Только не думайте, что я хотел рисовать с натуры. Я
собирался изобразить дьяволов и серафимов, и древних слепых
богов, которых почитал когда-то человек, и святых в сердитых
багровых одеждах, и причудливые моря, и все священные или
чудовищные символы, которые так хороши, когда их рисуешь
ярким мелком на оберточной бумаге. Их приятней рисовать,
чем природу; к тому же рисовать их легче. На соседний луг
забрела корова, и обычный художник запечатлел бы ее, но у
меня никак не получаются задние ноги. Вот я и нарисовал
душу коровы, сверкавшую передо мною в солнечном свете; она
была пурпурная, серебристая, о семи рогах и таинственная,
как все животные. Но если я не сумел ухватить лучшее в
ландшафте, ландшафт разбудил лучшее во мне. Вот в чем
ошибка тех, кто считает, будто поэты, жившие до Вордсворта,
не замечали природы, ибо о ней не писали.
Они писали о великих людях, а не о высоких холмах, но
сидели при этом на холме. Они меньше рассказывали о
природе, но лучше впитывали ее. Белые одежды девственниц
они писали слепящим снегом, на который смотрели весь день;
щиты паладинов - золотом и багрянцем геральдических закатов.
Зелень бессчетных листьев претворялась в одежды Робин Гуда,
лазурь полузабытых небес - в одежды Богоматери. Вдохновение
входило в их душу солнечным лучом и претворялось в облик
Аполлона.
Когда я сидел и рисовал нелепые фигуры на темной бумаге,
я начал понимать, к великому своему огорчению, что забыл
один мелок, самый нужный. Обшарив карманы, я не нашел
белого мела. Те, кому знакома философия (или религия),
воплощенная в рисовании на темном фоне, знают, что белое
положительно и очень важно. Одна из основных истин,
сокрытых в оберточной бумаге, гласит, что белое - это цвет;
не отсутствие цвета, а определенный, сияющий цвет, яростный,
как багрянец, и четкий, как чернота. Когда наш карандаш
доходит до красного каления, мы рисуем розы; когда он
доходит до белого каления, мы рисуем звезды. Одна из двух
или трех вызывающих истин высокой морали, скажем, истинного
христианства, именно в том, что белое - самый настоящий
цвет. Добродетель - не отсутствие порока и не бегство от
нравственных опасностей; она жива и неповторима, как боль
или сильный запах. Милость - не в том, чтобы не мстить или
не наказывать, она конкретна и ярка, словно солнце; вы либо
знаете ее, либо нет. Целомудрие - не воздержание от
распутства; оно пламенеет, как Жанна д'Арк. Бог рисует
разными красками, но рисунок его особенно ярок (я чуть не
сказал - особенно дерзок), когда он рисует белым. В
определенном смысле наш век это понял и выразил в своей
унылой одежде. Если бы белое было для нас пустым и
бесцветным, мы употребляли бы его, а не черное и не серое,
для нашего траурного костюма. Мы встречали бы дельцов в
незапятнанно-белых сюртуках и в цилиндрах, подобных лилиям;
а мы не встречаем.
Тем не менее мела не было.
Я сидел на холме и горевал. Ближе Чичестера города не
было, да и там навряд ли нашлась бы лавка художественных
принадлежностей. А без белого мои дурацкие рисунки
становились такими же пресными и бессмысленными, каким был
бы мир без хороших людей. И вдруг я вспомнил и захохотал, и
хохотал снова и снова, так что коровы уставились на меня и
созвали совещание. Представьте человека, который не может
наполнить в Сахаре песочные часы. Представьте ученого,
которому в океане не хватает соленой воды для опытов. Я
сидел на огромном складе мела. Все тут было из мела. Мел
громоздился на мел до неба. Я отломил кусочек уступа, на
котором сидел; он был не так жирен, как мелок, но свое дело
он делал. А я стоял, стоял и радовался, понимая, что Южная
Англия не только большой полуостров, и традиции, и культура.
Она - много лучше. Она - кусок белого мела.

Г.К. Честертон
Несчастный случай

Сейчас я расскажу, что случилось со мной в совсем уж
удивительном кебе. Удивителен он был тем, что невзлюбил
меня и яростно вышвырнул посреди Стрэнда. Если мои друзья,
читающие "Дейли ньюз", столь романтичны (и богаты), как я
думаю, им приходилось испытывать нечто подобное. Наверное,
их то и дело вышвыривают из кебов. Однако есть еще тихие
люди не от мира сего, их не вышвыривали, и потому я
расскажу, что пережил, когда мой кеб врезался в омнибус и,
надеюсь, что-нибудь поломал.
Стоит ли тратить время на рассказ о том, чем прекрасен