босяк.
целковых в месяц муку мученскую принимать... Ах ты, проклятая!
- Он бил ногой в землю, как яростный рысак. - Деньги... тут не
то что сапоги, а пить-есть не на что...
оттого и шляешься оборванцем...
пролетел над стремительным половодьем и угас. Мы подбежали и
увидели растрепанную корчившуюся женщину. Платок с нее
свалился, и волосы прилипли к потному лбу, она в мученни
заводила глаза и ногтями рвала на себе тулуп. Яркая кровь
заляпала первую жиденькую бледную зеленую травку, проступившую
на жирной, пропитанной водой земле.
Ивановна, и сама, простоволосая, похожая на ведьму, разматывала
сверток.
потемневшие бревенчатые устои моста, мы с Пелагеей Ивановной
приняли младенца мужского пола. Живого приняли и мать спасли.
Потом две сиделки и Егорыч, босой на левую ногу, освободившись
наконец от ненавистной истлевшей подметки, перенесли родильницу
в больницу на носилках.
Когда она, уже утихшая и бледная, лежала, укрытая простынями, когда младенец
поместился в люльке рядом и все пришло в порядок, я спросил у нее:
- Ты что же это, мать, лучшего места не нашла рожать, как на мосту? Почему же
на лошади не приехала?
Она ответила:
- Свекор лошади не дал. Пять верст, говорит, всего, дойдешь. Баба ты здоровая.
Нечего лошадь зря гонять...
- Дурак твой свекор и свинья, - отозвался я.
- Ах, до чего темный народ, - жалостливо добавила Пелагея Ивановна, а потом
чего-то хихикнула.
Я поймал ее взгляд, он упирался в мою левую щеку.
Я вышел и в родильной комнате заглянул в зеркало. Зеркало это показало то, что
обычно показывало: перекошенную физиономию явно дегенеративного типа с подбитым
как бы правым глазом. Но - и тут уже зеркало не было внновато - на правой щеке
дегенерата можно было плясать, как на паркете, а на левой тянулась густая
рыжеватая поросль. Разделом служил подбородок. Мне вспомнилась книга в желтом
переплете с надписью "Сахалин". Там были фотографии разных мужчин.
"Убийство, взлом, окровавленный топор, - подумал я, - десять лет... Какая
все-таки оригинальная жизнь у меня на необитаемом острове. Нужно идти
добриться..."
Я, вдыхая апрельский дух, приносимый с черных полей, слушал вороний грохот с
верхушек берез, щурился от первого солнца, шел через двор добриваться. Это было
около трех часов дня. А добрился я в девять вечера. Никогда, сколько я заметил,
такие неожиданности в Мурьеве, вроде родов в кустах, не приходят в одиночку.
Лишь только я взялся за скобку двери на своем крыльце, как лошадиная морда
показалась в воротах, телегу, облепленную грязью, сильно тряхнуло. Правила баба
и тонким голосом кричала:
- Н-но, лешай!
И с крыльца я услышал, как в ворохе тряпья хныкал мальчишка.
часа мы с фельдшером возились, накладывая гипсовую повязку на
мальчишку, который выл подряд два часа. Потом обедать нужно
было, потом лень было бриться, хотелось что-нибудь почитать, а
там приползли сумерки, затянуло и, и я, скорбно морщась,
добрился. Но так как зубчатый "Жиллет" пролежал позабытым в
мыльной воде - на нем навеки осталась ржавенькая полосочка, как
память о весенних родах у моста.
заносило вовсе снегом, выла несусветная метель, мы по два дня
сидели в Мурьевской больнице, не посылали даже в Вознесенск за
девять верст за газетами, и долгими вечерами я мерил и мерил
свой кабинет и жадно хотел газет, так жадно, как в детстве
жаждал куперовского "Следопыта". Но все же англнйские замашки
не потухли вовсе на мурьевском необитаемом острове, и время от
времени я вынимал из черного футлярчика блестящую игрушку и
вяло брился, выходил гладкий и чистый, как гордый островитянин.
Жаль лишь, что некому было полюбоваться на меня.
вынул бритву и только что Аксинья принесла в кабинет
выщербленную кружку с кипятком, как в дверь грозно застучали и
выэвали меня. И мы с Пелагеей Ивановной уехали в страшную даль,
закутанные в бараньи тулупы, пронеслись, как черный призрак,
состоящий из коней, кучера и насквозь взбесившийся белый океан.
Вьюга свистела, как ведьма, выла, плевалась, хохотала, все к
черту исчезло, и я испытывал знакомое похолодание где-то в
области солнечного сплетения при мысли, что собьемся мы с пути
в этой сатанинской вертящейся мгле и пропадем за ночь все. И
Пелагея Ивановна, и кучер, и лошади, и я. Еще, помню, возникла
у меня дурацкая мысль о том, что когда мы будем замерзать и вот
нас наполовину занесет снегом, я и акушерке, и себе, и кучеру
впрысну морфий... Зачем?.. А так, чтобы не мучиться "Замерзнешь
ты, лекарь, и без морфия превосходнейшим образом, - помнится,
отвечал мне сухой и здоровый голос, - ништо тебе..." У-гу-гу!..
Ха-ссс!.. - свистала ведьма, и нас мотало, мотало в санях...
Ну, напечатают там в столичной газете на задней странице, что
вот, мол, так и так, погибли при исполнении служебных
обязанностей лекарь такой-то, а равно Пелагея Ивановна с
кучером и парою коней. Мир праху их в снежном море. Тьфу... что
в голову лезет, когда тебя так называемый долг службы несет и
несет...
где я стал производить второй поворот на ножку в моей жизни.
Родильница была жена деревенского учителя, и пока мы по локоть
в крови и по глаза в поту при свете лампы бились с Пелагеей
Ивановной над поворотом, слышно было, как за дощатой дверью
стонал и мотался по черной половине избы муж. Под стоны
родильницы и под его неумолчные всхлипывания я ручку младенцу,
по секрету скажу, сломал. Младенчика получили мы мертвого. Ах,
как у меня тек пот по спине! Мгновенно мне пришло в голову, что
явится кто-то грозный, черный и огромный, ворвется в избу,
скажет каменным голосом: "Ага. Взять у него диплом!"
мать, лежавшую недвижно, в забытьи от хлороформа. В форточку
била струя метели, мы открыли ее на минуту, чтобы разредить
удушашщий запах хлороформа, и струя эта превращалась в клуб
пара. Потом я захлопнул форточку и снова вперил взор в
мотающуюся беспомощно ручку в руках акушерки. Ах, не могу я
выразить того отчаяния, в котором я возвращался домой один,
потому что Пелагею Ивановну я оставил ухаживать за матерью.
Меня швыряло в санях в поредевшей метели, мрачные леса смотрели
укоризненно, безнадежно, отчаянно. Я чувствовал себя
побежденным, разбитым, задавленным жестокой судьбой. Она меня
бросила в эту глушь и заставила бороться одного, без всякой
поддержки и указаний. Какие неимоверные трудности мне
приходится переживать. Ко мне могут привести какой угодно
каверзный или сложный случай, чаще всего хирургический, и я
должен стать к нему лицом, своим небритым лицом, и победить
его. А если не победишь, вот и мучайся, как сейчас, когда
валяет тебя по ухабам, а сзади остался трупик младенца и
мамаша. Завтра, лишь утихнет метель, Пелагея Ивановна привезет
ее ко мне в больницу, и очень большой вопрос - удастся ли мне
отстоять ее? Да и как мне отстоять ее? Как понимать это
величественное слово? В сущности, действую я наобум, ничего не
знаю. Ну, до сих пор везло, сходили с рук благополучно
изумительные вещи, а сегодня не свезло. Ах, в сердце щемит от
Афанасьев Роман
Корнев Павел
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Березин Федор
Перумов Ник