Чтение 93–й страницы книги ~Горение~

- Посиди рядом, не суетись... Женщина - это спокойствие... -
Дзержинский поправил самого себя: - Истинная женщина должна быть
олицетворением спокойствия, это лучше меда, малины и гусиного жира, это и
есть та медицина, которая так нужна мужчинам...

Софья опустилась на колени перед кушеткой, прекрасное, ломкое лицо ее
было рядом с полыхавшим жаром лицом Дзержинского.

- Тебе очень плохо без Юлии, бедный, больной Юзеф?

- Почему я должен сострадать себе, когда ушла она? Надо ей сострадать,
ее памяти. Я - есть, ее - нет. Неужели человеческому существу прежде всего
свойственна форма сострадательности самому себе? Я вспоминаю часто, как
Юля уходила, как она умела скрывать свое страдание и ужас перед тем, что
на нее надвигалось. Она была единственная, кто примерял чужую боль на
себя... А мы норовим смерть близкого разбирать через свое горе. "Я без нее
страдаю", "мне без нее пусто"... На первом месте личные местоимения...

- Ты очень жестоко сказал, Юзеф. Я почувствовала себя как...

- Я это говорил себе, Зося. Себе. Потому что последние дни думал: "Как
мне плохо без тебя, Юленька, как пусто". Это ужасно, Зося: многие наши
товарищи, не один Генрих, так радуются по поводу сегодняшней демонстрации,
так гордятся ею... А я пошел в костел... Там отпевали убитых первого
мая... Мы вели демонстрацию по улицам, а в темных, сладких костелах сотни
женщин и детей рыдали по убитым отцам, по своему прошлому рыдали, которого
больше не будет, и я угадывал на лицах дочек убитых рабочих страшные черты
будущего, которое их ждет, я заметил сытых старичков, которые сразу же
начали выискивать жертв своей похоти, прямо там, в храме господнем, когда
Бах звучал; скольких я там "графов Анджеев"

увидел, Зося, скольких мальчишек, которым уготована судьба страшная,
неведомая им пока еще.

- Юзеф...

- Нет, погоди, Зосенька, не перебивай меня. Когда я шел из костела,
впервые, наверное, подумал о том, кто есть судья моих поступков? Кто? Я
отринул бога и церковь, я отринул мораль нынешнего общества и поэтому
честно и без колебаний звал рабочих на первомайскую демонстрацию, и они
пошли за мной, и вот их нет, а я-то жив!

- Ты был в первой колонне, Юзеф...

- Ах, Зося, - Дзержинский поморщился, - еще бы мне сидеть дома! И не
обо мне речь. Я думаю о том, кто станет определять меру ответственности
руководителя?

Того, кто ведет, ставит задачу, указует цель... Кто?

- Партия.

Дзержинский повторил задумчиво:

- Партия... Верно. Но партия состоит из людей, Зося. Ты видела, как
радовался Генрих? Он ведь открыто радовался, искренне. А почему его сердце
не разрывалось болью о погибших? О тех, чьим именем мы сегодня вывели на
демонстрацию всю Варшаву? Он ведь сказал - "работа". Ты помнишь? Мы
профессионалы от революции, Зося, у нас, как у профессионалов, есть
главная привилегия - первым получить пулю в лоб. А мы ее не получили, она
минула нас и нашла тех, кто поверил, кто пошел за нами...

- Юзеф...

- Профессиональное созидание труднее профессионального разрушения,
Зося. Думаем ли мы об этом? Готовы ли? Жертва должна быть оплачена
сторицей, каждая жертва, Зося, а сколько их, этих жертв, на счету нашей
борьбы, а? Сколько?

Дзержинский сел на кушетке, сдержал озноб, но Тшедецка все равно
заметила, как щеки его пошли гусиной кожей - словно у мальчишек, когда они
долго не вылезают из воды в майские, студеные еще, дни.

- Замерз, Юзеф? Знобит?

- Да. Чуть-чуть.

- У тебя есть пуловер?

- Да. В чемодане.

- Достать?

- Не надо. Мы пойдем, и я разогреюсь.

- Куда пойдем?! Тебе лежать надо!

- Мы пойдем в костел, Зося. В нас стреляют оттуда. В нас стреляют
оттуда Словом, оно разит не человека - идею.

- Юзеф, родной, тебе нельзя никуда идти. Погоди хотя бы, пока вернутся
наши, выпей чая, отдохни...

- Напиши записку, чтоб ждали, - поднявшись, сказал Дзержинский обычным
своим, чуть глуховатым голосом.

Зося поняла - закрылся, не переубедить.

Седой, высокий ксендз говорил глухо и горестно о том, что бунтовщики,
потеряв в себе Христа, подняли руку не на трон - на веру; жгут костелы,
бесстыдствуют на улицах, д е р з а ю т против законной, угодной Господу
власти, требуют внушенного дьяволом; выступают за химеру земного рая, но
никогда не будет рая на земле, ибо ждет он праведника на небесах, чист рай
и недоступен для живых - то есть порочных, втянутых в круговерть грешного
каждодневного бытия. То, что проповедуют социалисты, знакомо уже миру, ибо
мысли чужой, надменной и дерзкой религии слышны в каждом слове их.

Дзержинский дождался, когда ксендз спустился с кафедры, подошел к нему,
чувствуя на спине напряженный взгляд Зоей, и тихо сказал:

- Я бы хотел исповедаться.

- Пойдемте в кабину, - устало ответил ксендз и, посмотрев на пылающее
лицо Дзержинского, спросил: - Вы больны?

- О нет.

Ксендз тронул холодной ладонью пылающий лоб Дзержинского, и Феликс с
трудом сдержался, чтобы не отодвинуться от этой сухой, старческой, слабой
руки.

- У вас жар.

- Я слегка простужен.

- Я дам вам капель, - пообещал ксендз, - примите на ночь. Я вынесу вам
после исповеди. У вас есть дом? Сейчас много бездомных в нашем несчастном
городе.

- Спасибо. У меня есть кров.

- Ну, пожалуйста, сын мой, я слушаю вас.

Ксендз пропустил Дзержинского в кабину, опустил шторку, зашел в
соседнюю кабину и приник к тонкой перегородке, в которой было прорезано
маленькое, зарешеченное окошко, - исповедь не должна видеть глаз
пришельца: исповедь верит слову, не глазам.

- Святой отец, я наблюдал, как в Козеницах казаки грабили костел. Они
превратили его в казарму, стали там постоем. Я присутствовал при том, как
солдаты изрубили католический крест в Пабианицах. В Жирардове драгуны
въехали верхом в костел, всю утварь побили, устроили коням водопой. И я,
поляк, не нашел в себе смелости поднять голос против варварства
представителей Третьего Рима. Я рассказал вам правду. Я рассчитываю, что
вы поведаете об этом злодействе католикам, несчастному нашему, столь
набожному народу, который и лжи поверит, не то что правде, если ложь
сказана служителем божьим.

После долгого молчания ксендз спросил:

- Вы социал-демократ или принадлежите к ППС?

- Есть разница?

- Определенная. Хотя и те и другие служат лжи, потому что нельзя добро
завоевать силой, но социал-демократы преданы интернационалу, а социалисты
все же поминают Польшу.

- Если я скажу вам, что принадлежу к партии социалистов, вы не отдадите
меня полиции?

- Я не отдам вас полиции, даже если вы принадлежите к анархистам. Мой
сын, кстати, принадлежит к их партии.

- Вы страшитесь сказать во время проповеди истинную правду, отец? Вам
запрещено говорить верующим истину? Вам предписано лгать?

- Служителю веры предписывать не дано. Никому и нигде.

- Значит, вы лжете по собственной воле?

- Вы злоупотребляете моим гостеприимством.

- Правда угодна вере; ею злоупотребить нельзя.

- Вы католик?

- Нет.

- Но вы сказали о вере.

- У меня своя вера. Моей вере угодна правда.

- Истинную правду надо порой уметь защищать ложью.

- Если средства должны оправдывать цель - тогда цель порочна.

- Я слышу слова сына.

- Так прислушайтесь к ним!

- Вы хотите разрушить все то, чем жило человечество, во что верят
миллионы. Что вы дадите им? Неужто вы искренне верите в то, что сулите
несчастному люду?

Неужто и впрямь думаете, что На этой земле можно достичь справедливости?

Обманывать, вселяя надежду, страшнее, чем успокаивать ложью.

- Успокаивайте. Но не лгите.

- Я успокаиваю людей моей верой. Я верю. Понимаете? Верю.

- Вера - право человека. Но зачем утверждать свою веру клеветой? Вы
знаете, что не мы повинны в том горе, которое царствует. Вы знаете, кто
повинен. Отчего же вы молчите при сильных мира сего?

- Вы признаете свою слабость?

- Нет. Нас можно казнить, как казнили Бруно, Коперника и Галилея. Но
кто сильней - тот, кто сжигал, или тот, кого сожгли?

- Зачем вы богохульствуете?

- У вас нет возможности опровергнуть мои слова, и вы начинаете
обвинять. Разве это достойно?

- А разве достойно приходить в чужой дом и говорить обидное хозяину?

- Я считал, что в храме слово "хозяин" недопустимо...

- Вы не только дерзки, но и жестоки. Идите с миром, я не держу на вас
зла.