делась. Аришка Прокудина заменила мачеху на лесобирже, вышла замуж за
инвалида войны, родила троих ребят. А я уцелел на войне и в пятидесятые годы
начал в писатели выходить, и податливо так, ударно у меня это получалось. Из
рабочих потому что. Тогда можно было привечать рабочих в родной литературе и
в передовом искусстве. Многие таланты из народа до старости так и
подписывались под стихами и в конце книг: рабочий такой-то, и со сцены, и на
всяких разных выступлениях гордо объявляли, что они из рабочих и пишут про
рабочий класс.
учить других писать. И однажды, на областном, на творческом "молотовском"
семинаре -- тогда Пермь еще именовалась Молотовом, -- мне поручили вести
прозаический семинар. Я его и повел, преисполненный великой ответственности,
тайно гордясь тем, что еще недавно в районную газетку едва взяли на работу,
я не знал, где в заметке ставить запятые и точки, двоеточия -- тем более. И
вот уж руковожу творческими силами, помогаю совершенствоваться дарованиям...
только-только тридцать стукнулоВьюнош! -- по современным меркам литературы
-- седой и пегой...
Москвы, два корифея и столпа советской литературы -- Анна Караваева и Марк
Колосов.
разбился на две секции. Поэты действовали отдельно и самостоятельно.
Караваева. У нее я читал повесть "Барак", и она мне очень понравилась. Робел
я поначалу, но гостья настолько была проста, доступна, по-компанейски
говорлива, что скоро расположила весь семинар к себе.
то есть не отпечатана на машинке. Автор от волнения потерял голос и
самообладание. Пришлось ту рукопись читать вслух мне, и дошел я там до очень
пикантного места: жалуется герой, что как увидит во сне, что нашел деньги,
так и не сбывается сон, но как увидит, что в штаны наклал, -- тут оно, есть!
По нынешним временам-то это бы с наслаждением наизусть заучивали, со сцены и
в кино во всех деталях показывали, как верх художественного совершенства,
как авторское новаторство, как эстетическую воспитанность его, как самые
важные достижения слова, благодаря современной демократии произошедшие. А
тогда я сбился с текста, заявил, что, пожалуй, пропущу смачное место, потому
как женщина тут, и вообще.
нету, а есть писатели, для которых правда жизни превыше всего, как бы груба
и жестока она ни была (не правда ли -- очень современное заявление, хотя
сделано оно в одна тысяча девятьсот пятидесятых годах!). Попутно замечу, что
и тогда по таковым заявлениям мы были уже далеко-далеко впереди времени, но
не далее нынешнего.
предлагать к изданию. И гостья почетная наша изъявила желание лично
поработать с автором, на что было сделано мягкое возражение, что-де не
стоит, наверное, загружать занятого писателя и, извините, человека уже в
годах. Мы ее, рукопись-то, подладим, подчистим, в Божий вид приведем,
подошлем в Москву вместе с автором. А так все же надсадно...
вопросила гостья и обвела гордым взглядом молотовский творческий семинар.
воспоминаниями, зашевелились, с расспросами пристали, просили поведать о
значительном событии в жизни страны и литературы, иначе чего бы и
подбочениваться, и победоносным взглядом нас, провинциальную творческую
мелкоту, одаривать?!
Колосов ездили в Сочи к Николаю Островскому по заданию ЦК комсомола в
творческую командировку, помогали больному и слепому автору дорабатывать
рукопись будущей знаменитой книги. Писанная по слепым линейкам и под
диктовку, она была, "мягко говоря (доподлинное выражение Анны Караваевой),
очень далека от совершенства"...
просто править, но и дописывать, местами писать. В архивах Николая
Островского, да и в сочинском музее должны храниться не только листы с
линеечками для "слепого письма", но и тексты, сотворенные двумя
командированными писателями. А вот хранятся ли? Я не уверен.
книге "Как закалялась сталь" яркие, порой даже самобытные куски прозы
соседствуют с тусклым, жеваным текстом -- в первом случае -- это рука
даровитой, но шибко заезженной соцреализмом писательницы Анны Караваевой, во
втором -- тишайшего и посредственного писателя Марка Колосова. О нем, хорошо
его знавший, покойный мой друг Александр Николаевич Макаров как-то с досадою
говорил, что в "активе" Марка всего один сборник рассказов, молодой
энергией, трудовым энтузиазмом и своим, пусть и наивным взглядом на жизнь
наполненный. Однако дали ему недавно отрецензировать этот сборник -- для
юбилейного издания -- там уж ни энтузиазма, ни наивности нету. Двигаясь по
воле попутных творческих ветров, автор и его редакторы умело правили этот
сборник и до того довыправили, что одна мякина осталась в рассказах.
Александр Николаевич отыскал автора, принудил его найти в старом издании
книгу и восстановить текст. Чего-то очень смущаясь, страшась (себя прежде
всего), Марк Колосов сделал "новую редактуру" под нажимом своего рецензента,
который всю жизнь, тоже чего-то страшась, делал кастрации и обрезанья в
своих статьях.
Николае Островском, но жизнь его, в особенности последние годы и дни, так
подробно описаны, записаны и на кинопленку запечатлены, что нет надобности
повторяться. А вот о том, как работалась книга "Как закалялась сталь", и не
только двумя командированными писателями, но и в издательстве "Молодая
гвардия", и по подсказкам "оттудова!", прежде всего из верхов комсомола, --
как-то мало и невнятно говорилось и говорится. И я-то случайно узнал об этом
от Анны Караваевой, которая в заключение сказала, что с тех самых пор, с
совместной творческой командировки, она очень привязалась к скромному, даже
застенчивому, но честному человеку, милому Маркуше, и везде и всюду ездит с
ним.
Урала было произнесено много тостов, но отдельно ото всех прозвучали тосты
за бессмертную книгу современности "Как закалялась сталь", за светлую память
ее автора. Глухим, уже и шибко хмельным вечером Анна Караваева выпила за
Марка Колосова, Марк Колосов -- за Анну Караваеву, и под дружные
аплодисменты гости наши крепко обнялись и поцеловались перед тем как осушить
свои бокалы.
молился в храме, высящемся над остальными сооружениями красоты и изящества
невиданного, а вокруг него храмы, по-нашему -- отделения ремесел, музыки,
наук. Сам храм и невысок вроде бы, но так сооружен, что кажется парящим,
готовым взмахнуть крыльями, взлететь в небо. Его венчает огромная, на зерно
похожая штуковина, и сооружения вокруг как бы удерживают божественный храм
от вознесения.
черепицей, простыми, глаз не режущими красками разрисованном, все предметы
искусства связаны с землей, с крестьянским бытом и работой: по обочинам
возлежат каменные коровы, дородные, тяжелые от молока. Здесь же расписные
кувшины под вино, лари под зерно, а посреди один лишь коврик -- для
императора, и перед ним вместо трона символы земные -- опять коровы,
почему-то все безрогие и со свирепо тупыми мордами, атрибуты земледелия,
знаки плодородия.
с каменной городьбою и здесь, стоя в центре -- как бы самой матери-земли, --
молился уже небу, просил у него дождя, хлеба, изобилия. Знать, его
окружавшая, и народ, запрудивший обширный двор, обнесенный стеною,
"возвращающей звук", то есть стеною с эхом, молили небо о том же.
приготовлен клинышек земли, и на нем стояли сытые кони, запряженные в соху.
Отмолившись небу, император спускался на землю, брался за соху и показывал
Богу и народу свое усердие в земляной работе. Проходил он, надо полагать,
Корнев Павел
Самойлова Елена
Гюго Виктор
Контровский Владимир
Плотников Александр
Соломатина Татьяна