Чтение 94–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

-- Ни за что! Боязно. -- И она пугливо смотрит то на оленя, то на слив,
гладкий, без единой завитушки, и прозрачный, как плавленое стекло.

-- Пошто напрасно ноги мочить будешь! -- говорит Улукиткан. -- Мой орон
сильный, хорошо пойдет -- не упустит.

-- Нет, нет, не сяду!

В конце концов нам удается оторвать ее от земли и водворить на оленя.

-- Упаду!..

-- Улукиткан, веди! -- командую я.

-- Снимите, упаду... а-а-ай... -- и ее голос наполняется ужасом.

-- Сниму при условии, что вернешься в лагерь.

Она теряется от неожиданного предложения, но тотчас же берет себя в
руки. Страх исчезает. На свежий румянец щек ложатся белые пятна. В глазах
грозовой блеск -- это уже Любка -- решительная, смелая.

-- Что же, Улукиткан, вы стоите? -- говорит она мягко и начинает
толкать пятками оленя.

Караван трогается. Нина хватается левой рукой за мое плечо. Зашумел под
копытами оленей быстрый слив. Старик оказался хитрее меня, не снял олочи,
идет твердо, торопится. Я бреду босиком по скользким камням, балансирую, как
на канате. Уже минуем средину реки, самую глубокую. И тут моя нога
застревает между камней. Невероятным усилием я выхватываю ее, но уже не могу
удержать падающее по инерции тело. За мною в воду летит Нина. Я едва успеваю
в последний момент поймать ее.

-- Пойдешь дальше? -- тут уж я не выдерживаю.

Нина встает, поворачивает ко мне лицо, все облепленное мокрыми
волосами, и утвердительно кивает головою.

-- Предупреждаю, впереди есть место повеселее! И тут обнаруживается,
что река унесла ее накомарник.

Как хорошо, что нас караулит солнце! На берегу мы выкручиваем одежду,
снова надеваем ее на себя, и караван скрывается в узком ущелье.

Над сутулыми хребтами, куда идет наш путь, над нарядной тайгою,
пахнущей спелой ягодой и упавшим листом, стынет прозрачная тишина бабьего
лета. Хорошо в эту пору в лесу. Под серым сводом осеннего неба все кажется
умиротворенным и уставшим. Какая грустная красота заключена в прощальном
сиянии лесов, в их величественном увядании. Склоны гор пылают вечным
закатом.

Тайга с трудом впускает нас в свои таинственные чертоги.

Лес захламлен папоротником, корявым валежником, сучьями. Всюду
обкатанные валуны, бог знает когда принесенные сюда ледником. Тишину
нарушает неистовый грохот ручья, стремительно бегущего с вершины ущелья.

Звериная тропа, присыпанная багряными листьями и умятая ногами
геодезистов, ползет в глубь гор. С каждым шагом ближе теснятся стволы
великолепных елей, густая черемуховая поросль; то и дело путь преграждает
валежник, точно нарочно поваленный на тропе.

Нина идет без накомарника (от моего она отказалась). Комары липнут к ее
обнаженному лицу, жадно сосут кровь и остаются красными бусинками на щеках,
на лбу, на подбородке.

Ущелье сжимается. Дичь, безлюдье -- то, что любят звери. Они проводят
здесь день, спасаясь от гнуса, забившись в густую тенистую чащу. Всюду мы
видим их следы, лежки. Да вот и они: точно из-под земли в широкий просвет
выкатывается стадо сокжоев, и все разом, словно по команде, замирают,
повернувшись в нашу сторону.

Стадо прикрывает крупный самец, с величественными рогами. Он стоит весь
на виду, гордый, могучий, захваченный тревогой.

-- Где ты, Нина, увидишь такую картину!

Мой голос доносится до стада. Сокжои беспорядочным стадом бросаются
вперед, исчезают.

Теперь нас осаждает мошка. Нину не узнать: вместо лица бесформенная
маска, вымазанная кровью и усыпанная мелкими шишками-укусами. Она устала
бороться с этой мелкой тварью, не чувствует ее укусов. И только иногда рука
как бы случайно пройдется по лицу, оставляя кровавые мазки на вспухшем теле.
Осенью мошка ядовитая, и злая, как черт.

-- Надевай мой накомарник или сейчас же повернем назад, -- говорю я
угрожающим тоном и, не дожидаясь ответа, натягиваю ей на голову тюлевую
сетку. -- Есть хочешь?

Она утвердительно кивает головой.

-- Обедать будем через час, а пока что вот тебе кусочек лепешки, замори
червячка...

-- Нога что-то левая... -- и я вижу, как она морщится от боли.

-- Ушибла?

-- Нет, кажется, растерла.

-- Снимай сапог, надо перемотать портянку. А вообще, Нина, все идет как
по писаному: следующая неприятность куда хуже -- ноги откажутся идти.

-- И все-таки я пойду! -- перебивает она меня.

-- Пойдешь. Теперь поздно раскаиваться.

-- Вот уж и не собираюсь. Дойду без жалоб.

-- Буду рад услышать эти же слова и на последнем подъеме.

Караван трогается. Шаги оленей глохнут в мягкой моховой подстилке, и
кажется, будто мы не идем, а плывем по этому необычному зеленому океану
тайги. На ходу Нина жует лепешку. Вряд ли она вспомнит сейчас что-либо
вкуснее и слаще этого черствого куска.

В лесу чаще появляются просветы. В них видны скалы. Точно призраки,
поднимаются они над вершинами деревьев, врезаясь остриями в небо.

На едва заметной тропе попадаются внушительные вмятины косолапого и
совершенно крошечные отпечатки копытец кабарги. В одном месте мы увидели
лопатообразный рог с изгрызенными концами. Его уронил сохатый в прошлую
зиму, и росомахи оттачивали на нем свои хищные зубы. Все это я поясняю Нине,
иначе у нее не сложится полного впечатления о тайге.

Лес кончается. Стало светло, словно двери распахнулись. Воздух заткан
паутиной. Дальше путь преграждает старая гарь, широким поясом перехватившая
ущелье. Обугленные деревья скрестились на земле в уродливых позах, точно
смерть их застала в страшной схватке. На всем лежит печать катастрофы.

Тропа ныряет в завал, петляет, забирается под навесы, извивается между
стволами, как удав в предсмертных муках. И хотя наши люди, прежде чем
попасть с инструментами на вершину хребта, много поработали тут топорами,
проход остается узким, сучья рвут вьюки, ловят одежду.

Проклятая мошка! Теперь она переключилась на меня. Отчаянно хлещу себя
ветками. Лицо, руки горят, как от ожога.

Олени выбились из сил. На первом ягельном пригорке, среди зеленых
стлаников -- привал. Ветерок отпугивает гнус, и к нам снова возвращается
способность любоваться красотами живой природы.

Нина опечалена -- из гари она вынесла от брюк одни лоскуты. Дальше ей
придется идти в моем плаще.

Я набрасываю на ягель потник, кладу в изголовье мягкий вьюк, и Нина
падает пластом, не забыв в последнюю минуту подставить лицо горячему солнцу.

Разлился по горам солнечный день. Потемнели скалы. Взвился к небесам
дымок костра. Нина спит как убитая. На загорелом распухшем лице
озабоченность. Обед готов, но жалко будить, а время не ждет. Я немилосердно
тормошу ее. Не помогает.

-- Ты не хочешь дальше идти? -- спрашиваю я.

Никакого впечатления. Я снова трясу ее, но уже изо всех сил.

-- Мы уходим. Догоняй! -- говорю громко.

Раскрываются узкие глазные щелочки, и оттуда смотрят сонные глаза.

-- Не уходите, еще капельку, -- вымаливает она, а сама поворачивается
на бок, снова засыпает.

Я теряю терпение. Хватаю ее, подношу к "столу", усаживаю, и тут она
просыпается.

Быстро расправляемся с едою. Вьючим отдохнувших животных. Сразу берем
очень крутую россыпь. У первой скалы поправляем вьюки. Улукиткан
высматривает проход, нацеливается идти извилистой щелью, заваленной
угловатыми обломками. Я отстегиваю от связки четырех оленей, веду его
следом.

Бедная Нина, каких мучений ей стоит первое знакомство с нашей жизнью, с
тайгою и горами. Вряд ли она еще когда-нибудь рискнет отправиться в поход с
геодезистами.

Упорство побеждает, мы на отроге. Мрачное ущелье скрывают от нас
нависающие над ним скалы. Нина отстала. Олени на первой террасе падают без
сил. Мы с Улукитканом на пределе изнеможения. Но какая радость -- близко
видна пирамида, установленная на остроконечном шпиле. Это здорово
подбадривает нас. Бойка черным комочком несется к вершине, спешит дать знать
о нас, а я тороплюсь вернуться к Нине.

Нахожу ее далеко внизу. Она стоит, прислонившись спиною к скале,
отяжелевшая голова упала на плечо. В одной руке накомарник, в нем душно
подниматься. У ног лежит брошенный посох. На меня смотрят усталые глаза, в
них отпечаталось выражение безразличия.

-- Пошли, Нина, наверху отдохнешь!

-- Еще далеко?

-- Нет, собери все силы. -- И я встряхиваю ее, даю в руки посох. --
Пошли!

-- Ноги, мои бедные ноги, они не идут, -- голос ее дрожит.

Я расстегиваю пояс, пропуская конец через пряжку.

-- Бери петлю в руки, крепко держись.

Я перекидываю через плечо ремень, Нина отрывается от скалы, трудно
шагает моим следом. Теперь ей мешают полы плаща, посох кажется свинцовой
тяжестью, а непослушные волосы нависают на глаза, и она не может, как
раньше, рывком головы, отбросить их назад. Но я упорно тащу ее, не
оглядываясь, и мысленно кричу на себя: "Чего спотыкаешься, черт побери!"

-- Теперь-то ты уж будешь знать, что такое геодезия.

-- А у вас ноги не болят?

-- Я не обращаю на них внимания.

-- Да?.. Этого мне, видно, никогда не достичь. Как жалок человек -- он