Чтение 94–й страницы книги ~Открытая книга~

Теперь весь уклад нашей семейной жизни стал совершенно другим. Правда,
теперь Андрей - когда он бывал в Москве - значительно раньше возвращался с
работы. Но возвращался он расстроенный, раздраженный, усталый, и мы говорили
- шепотом - о тех необъяснимых, пугающих переменах, которые происходили в
стране.

Так бывало всегда: останавливаясь перед еще неясной догадкой, я
заглядывала в записи лекций, которые Павел Петрович некогда прочитал нам. Я
как бы прислушивалась к его негромкому, торжественно-строгому, давно
умолкнувшему голосу, подобно тому как музыкант, настраивая свой инструмент,
прислушивается к камертону.

Но, конечно, нечего было надеяться, что найдется рукопись, попавшая в
руки грязного дельца, который и сам-то пропал без вести! Однако жил на земле
человек, который был уверен, что можно разыскать Раевского, а через него и
эту рукопись, о которой все забыли и думать. Более того, этот человек искал
ее - и не сомневался в успехе!

Я давно не упоминала о своем отце, - с тех пор как он уехал на Амур с
твердым намерением привезти на сельскохозяйственную выставку быка
"симментальской породы". Но однажды он прочел обо мне заметку в "Известиях"
и прислал восторженное письмо, в котором упоминал между строк, что всегда
предсказывал мне блестящую будущность в медицинской науке.

Мы стали переписываться, и, хотя это были, главным образом, рассуждения
о том, какое значение имеет складское дело для развития транспорта в
Советском Союзе, все же я теперь много знала об отце и радовалась тому, что
знала. Пятый год он работал в камере хранения на одной из маленьких станций
недалеко от Ташкента. Пятый год - уже и это было на него удивительно
непохоже! Он бросил пить - не сразу, как это неосторожно сделала его
покойная супруга, а постепенно, согласно разработанной им "оригинальной"
системе.

К одному из писем было приложено фото: грустный седоусый человек с
маленьким носиком смотрел на меня добрыми глазами; и, рассматривая это фото,
я, быть может, впервые в жизни не испытала того чувства, которое неизменно
возникало в душе, когда я думала об отце, - смешанного чувства жалости и
стыда, горечи и недоумения.

Несколько раз он настойчиво спрашивал, удалось ли мне разыскать
рукопись Павла Петровича, - по-видимому, наш последний разговор в
Ленинграде, когда я сказала ему, что вся моя жизнь зависит от того, найдется
ли эта рукопись, сохранился в его памяти и беспокоил его. "Надо ли, нет ли,
а инцидент не исчерпан! - грозно восклицал он. - Оставить не могу, даже если
бы и просила. Это не царизм! Адрес Раевского можно узнать через лопахинских,
которых встречал и встречаю. А узнавши адрес, советую припечатать типа,
согласно закону".

У меня с лопахинцами, кроме Володи Лукашевича, давно оборвались связи,
и, не дождавшись, пока я возьмусь за дело, отец сам стал разыскивать
земляков, разбросанных по всем городам и селам. К тому времени, о котором я
пишу, он, по-видимому, напал на след... Впрочем, трудно было разобраться в
его витиеватых письмах.

В этот вечер я рано вернулась домой. Павлик еще не спал. Скрестив
ножки, он сидел на постели и серьезно разговаривал с Агнией Петровной о Мише
мордастеньком, у которого, оказывается, было два папы. Утром, гуляя с
Павликом по Ленинградскому шоссе, бабушка точно установила этот факт.

- Бабушка, а у тебя был папа?

- Был, деточка.

- Один?

Агния Петровна долго не отвечала, должно быть задумалась, и Павлик,
повторив свой вопрос раз десять, решил переменить тему:

- Бабушка, а почему, когда другой ест мороженое, тот тоже хочет?

Я услышала этот разговор из соседней комнаты и вошла, когда Агния
Петровна сложно доказывала, что "тому" не следует хотеть, что это плохое
чувство называется завистью, и т. д.

Андрей позвонил, что скоро приедет, и Агния Петровна ушла, чтобы
приготовить ужин. Павлику пора было спать, но он так жалобно стал просить:
"Ну, мы немножко поговорим, хорошо?" - и мне самой так этого хотелось, что
пришлось пойти на обман: погасить верхний свет и прикрыть дверь, чтобы
бабушка не могла догадаться, что мы сидим в полутьме и болтаем.

- Расскажи, мамочка. Это сказка?

- Сказка. От бабушки влетит.

- Не влетит, - шепотом сказал Павлик. - Она не услышит.

Павлик обнял меня за шею.

- Ну ладно. Только с условием. Я стану рассказывать, а ты спи. Жил-был
на свете старый доктор. На вид он был очень страшный - сгорбленный,
бородатый, а на самом деле добрее его не было никого на свете. И была у него
дочка, которую звали Машей...

Сказка была близка к концу, когда дверь приоткрылась и Агния Петровна
сказала шепотом:

- Танечка, к телефону.

- Андрей?

- Нет.

Это был Крамов.

- Татьяна Петровна, сижу над вашим планом и, признаться, не могу найти
дорогу среди вопросительных знаков.

- Каких вопросительных знаков?

- На полях.

- Я не ставила на полях вопросительных знаков.

- Вы-то нет! Зато я то и дело ставлю. Вы не могли бы приехать ко мне?

- Когда?

- Да хоть сейчас. Жду вас.

Еще недавно я от души удивилась бы, услышав это любезное приглашение.
Но на новогоднем вечере в Доме ученых Крамов открыто представил Глафиру
Сергеевну как свою жену, и она сообщила всем по очереди - в том числе и мне,
- что до сих пор Валентин Сергеевич жил замкнуто, одиноко, а теперь она
намерена устроить совсем другой, "открытый" дом, в котором часто будут
собираться друзья.

По некоторым намекам можно было понять, что прошлое Глафиры Сергеевны
не имеет ни малейшего отношения к настоящему и что такую почтенную пару, как
Татьяна Петровна и Андрей Дмитрич, она всегда будет рада увидеть в своем
почтенном семейном доме. Вероятно, она была бы изумлена, услышав, какими
словами - весьма выразительными - воспользовался Андрей Дмитрич, чтобы
оценить это приглашение! Так или иначе, а ехать все таки нужно было:
директор института вызывает заведующую лабораторией, а был ли он женат и на
ком - не имело ни малейшего отношения к делу!

На третьем этаже было полутемно, я не сразу разобрала номер и отдернула
руку от звонка, услышав за дверью чей-то задыхающийся голос.

- Вы шантажист! И если вы еще раз посмеете явиться ко мне...

- А я и не к вам. Я к вашей супруге. Проходил мимо и подумал, а почему
бы и не зайти?

- Вы врете! Она посылала вам деньги!

- Ну и что же?

- А то, что этого больше не будет! Я знаю, вы были у нее на днях и
снова выпрашивали. Она поручила мне передать вам...

- Поручила? Вот это я бы желал услышать от нее лично.

- Вон!

Дверь распахнулась, и я увидела Крамова и еще какого-то одутловатого
человека, которые смешно топтались в тамбуре двери. Но это продолжалось
только несколько секунд, а потом Крамов увидел меня, и точно кто-то сдернул
маску с его бешеного лица с набрякшими губами, маску, под которой показался
прежний сдержанный Крамов.

- Это вы, Татьяна Петровна? Извините, я тут...

Одутловатый человек пожал плечами и, надвинув кепку, стал неторопливо
спускаться по лестнице.

- Прошу вас, Татьяна Петровна.

Мы прошли в переднюю, и с преувеличенной вежливостью Валентин Сергеевич
помог мне снять пальто и пригласил в кабинет.

С интересом оглянулась я вокруг себя, прежде чем начался наш разговор:
о Крамове говорили, что он собирает коллекцию старинных медицинских книг и
гравюр, что какой-то знаток мебели покупал для него обстановку в Ленинграде,
- словом, что он богат, как ни странно звучит теперь для нас это полузабытое
слово. И действительно, кабинет был обставлен богато: на полу лежал большой
красный ковер, вдоль стен в тяжелых рамах висели картины. Зеленая
малахитовая ваза стояла на камине. Мебель была черная, не знаю, какого
времени и стиля - стулья с высокими узкими спинками и глубокие массивные
кресла. Все было прочно, устойчиво, солидно, и среди этих прочных, тяжелых
вещей легко ходил, поднимаясь на цыпочки, прекрасно одетый маленький человек
с умным, бледным лицом и осторожными глазами.

Я попросила разрешения взглянуть на коллекцию, и Крамов сразу оживился,
расцвел.

- Ох, большего удовольствия вы не могли мне доставить!

Корешки книг виднелись сквозь стекла дубового шкафа. Он открыл дверцу
и, сказав весело: "Наудачу!", вытащил толстый том в порыжевшем кожаном
переплете. Но, по-видимому, это было сделано не совсем наудачу, потому что я
увидела письма Левенгука на латинском языке, изданные в Лейдене в конце,
семнадцатого века.

- Ого!

- А это?

И он осторожно вытащил из шкафа книгу, которая была переплетена в
толстые, скрепленные медными застежками доски.

- Парацельс, - торжественно сказал Крамов. - Ученый, который в
пятнадцатом веке соединил химию с медициной. В пятнадцатом, когда у нас еще