расстался в Вальядолиде, когда он находился в услужении у смотрителя
богадельни. Особенно удивило меня то, что он запросто беседовал с герцогом
Медина Сидония и с маркизом де Сен-Круа, причем оба эти сеньора, казалось,
внимали ему с удовольствием. К тому же он был одет не хуже любого знатного
кавалера.
цирюльника Нуньеса? Или это какой-нибудь молодой придворный, похожий на
него?"
Фабрисио. Он сразу же узнал меня, взял за руки и, протискавшись сквозь
толпу, вывел из апартаментов.
- Что ты делаешь в Мадриде? Служишь ли еще у господ или занимаешь
какую-нибудь придворную должность? Как твои дела? Расскажи мне все, что
случилось с тобой после твоего внезапного исчезновения из Вальядолида.
это совсем неподходящее место, чтоб рассказывать о своих похождениях.
поведу. Это недалеко. Я свободен, занимаю отличную, хорошо обставленную
квартиру, живу припеваючи и вполне счастлив, поскольку считаю себя
таковым.
подле великолепного дома, в котором, по словам моего приятеля, находилась
его квартира. Затем мы пересекли двор, где по одну сторону помещалось
парадное крыльцо, ведшее в роскошные хоромы, а по другую - маленькая,
столь же темная, сколь и узкая лестница, по которой мы поднялись в
хваленую квартиру Фабрисио. Она состояла из одной комнаты, которую мой
изобретательный друг превратил в четыре с помощью сосновых перегородок.
Первая конура служила прихожей для второй, в которой спал Фабрисио; третья
именовалась кабинетом, а последняя - кухней. Спальня и передняя были
увешены географическими картами и философскими тезисами, а мебель вполне
соответствовала убранству стен. Она состояла из большой постели с
совершенно потертым парчовым пологом, старых стульев, обитых желтой саржей
и украшенных гренадской шелковой бахромой того же цвета, стола на
золоченых ножках, покрытого некогда красной кожей и окаймленного мишурной,
почерневшей от времени бахромой, и, наконец, из шкапа черного дерева с
фигурами грубой резьбы. Маленький стол заменял ему в кабинете секретер, а
библиотека насчитывала всего несколько книг и связок с рукописями, которые
лежали на полках, расположенных вдоль стен друг над другом. В кухне,
гармонировавшей со всем остальным, красовалась глиняная посуда и прочая
необходимая утварь.
меня:
восхитительно?
удачно, раз ты так оперился. Ты, вероятно, пристроился на какую-нибудь
должность.
всяких должностей. Вельможа, которому принадлежит этот дом, предоставил
мне комнату, а я превратил ее в четыре, омеблировав так, как ты видишь. Я
делаю только то, что мне нравится, и ни в чем не нуждаюсь.
чем собственно ты занимаешься.
сочинителем, записался в остромыслы, пишу стихами и прозой, словом, мастер
на все руки.
что бы не угадал! Всякое другое ремесло меня бы меньше удивило. Но что
соблазнило тебя примкнуть к поэтам? Насколько я знаю, их презирают в
обществе, и они не всякий день бывают сыты.
писак, сочинениями которых гнушаются книготорговцы и актеры. Нет ничего
удивительного, что никто не уважает таких бумагомарателей. Но хорошие
авторы занимают совсем другое положение в свете, и могу сказать не
хвалясь, что я принадлежу к их числу.
недурно сочиняешь. Мне только хочется узнать, откуда взялся у тебя
писательский зуд. Полагаю, что мое любопытство заслуживает оправдания.
своим положением у сеньора Мануэля Ордоньеса, что не мечтал о лучшем. Но
дух мой, - подобно духу Плавта (*136), - возвысился постепенно над рабским
своим состоянием, и я написал комедию, которую вальядолидские актеры
сыграли в театре. Хотя она ни к черту не годилась, однако же имела
огромный успех. Из этого я рассудил, что публика - добрая корова, которую
нетрудно доить. Это соображение, а также бешеная страсть к сочинению новых
пьес отвратили меня от богадельни. Любовь к поэзии охладила любовь к
богатству. Чтоб усовершенствовать свой вкус, я решил отправиться в Мадрид,
являющийся средоточием блестящих умов. Я просил смотрителя отпустить меня,
на что он-согласился лишь с сожалением, так как питал ко мне
привязанность. "Фабрисио, - сказал он, - почему ты меня покидаешь? Не
подал ли я тебе неумышленно какого-либо повода к неудовольствию?" - "Нет,
сеньор, - отвечал я ему, - лучшего господина не сыскать во всем мире, и я
в умилении от вашей доброты, но вы знаете, что против судьбы не устоишь. Я
чувствую себя рожденным для того, чтоб увековечить свое имя литературными
произведениями". - "Что за сумасбродство! - возразил этот добрый человек.
- Ты уже пустил корни в богадельне, а из людей твоей складки выходят
экономы и даже иной раз смотрители. А ты хочешь менять надежное дело на
вздорное. Будешь каяться, дитя мое". Смотритель, отчаявшись переубедить
меня, выплатил мне жалованье и подарил пятьдесят дукатов в награду за мою
усердную службу. Эти деньги вместе с теми, которые мне удалось сколотить
при исполнении мелких поручений, доверенных моему бескорыстию, позволяли
мне прилично одеться, что я не преминул выполнить, хотя наши писатели
обычно не гонятся за чистоплотностью. Я вскоре познакомился с Лопе де Вега
Карпио, с Мигелем Сервантес де Сааведра и другими прославленными
сочинителями; но предпочтительно перед этими великими людьми я выбрал в
наставники молодого бакалавра, несравненного дона Луиса де Гонгора (*137),
величайшего гения, когда-либо порожденного Испанией. Он не желает печатать
своих творений при жизни и довольствуется тем, что читает их друзьям.
Самое удивительное - это то, что благодаря редкостному природному таланту
он преуспевает во всех областях поэзии. Особенно удаются ему сатирические
произведения: это его конек. Он не какой-нибудь Луцилий (*138), которого
можно сравнить с мутной речкой, уносящей множество ила; нет, Гонгора
подобен Таго, катящему прозрачные волны по золотистому песку.
сказал я, - а потому надо думать, что он нажил себе немало завистников.
обрушились на него. Одни говорят, что он любит напыщенность, парадоксы,
метафоры и инверсии, другие - что его стихи туманны, как гимны, которые
салии (*139) распевали во время своих процессий и которых никто не
понимал. Иные даже упрекают его в той, что он бросается от сонетов к
романсам, от комедий к децимам и летрилиям (*140), точно ему взбрела на ум
сумасшедшая мысль затмить лучших писателей во всех жанрах. Но эти стрелы
зависти только ломают свое острие о его музу, чарующую как вельмож, так и
толпу.
наставника, и смею сказать не хвалясь, что плоды - налицо. Я так освоился
с его духом, что уже сочиняю глубокомысленные произведения, которые он сам
почел бы достойными своего пера. Следуя его примеру, я сбываю свой товар в
аристократических домах, где меня отлично принимают и где люди не очень
привередливы. Правда, я превосходно декламирую, что, разумеется,
способствует успеху моих сочинений. Наконец, я пользуюсь расположением
некоторых знатных сеньоров и живу на такой же ноге с герцогом Медина
Седония, как Гораций жил с Меценатом. Вот каким образом, - закончил
Фабрисио, - я превратился в сочинителя. Больше мне нечего рассказывать.
Теперь твоя очередь, Жиль Блас, воспеть свои геройства.
обстоятельства, рассказал ему то, о чем он меня просил.
черного дерева салфетки, хлеб, остаток жареной бараньей ноги, а также
бутылку превосходного вина, и мы уселись за стол в том веселом настроении,
которое испытывают друзья, встретившиеся после продолжительной разлуки.
жизни. Пожелай я следовать примеру своих собратьев, то ходил бы всякий
день обедать к знатным особам. Но меня нередко задерживает дома любовь к
моим занятиям, а к тому же я в своем роде маленький Аристипп, ибо чувствую
себя довольным как в великосветском обществе, так и в уединении, как за
обильной, так и за скудной трапезой.
бутылку. За десертом я выразил Фабрисио желание ознакомиться с его
творчеством. Он тотчас же разыскал между бумагами сонет, который прочел
самым выспренним тоном. Несмотря на отличное чтение, стихи показались мне
столь туманными, что я решительно ничего не понял. Это не ускользнуло от
Фабрисио, и он спросил меня:
лучше, друг мой. Сонеты, оды и прочие произведения, требующие
выспренности, не терпят простоты и естественности. Туманность - вот их
Семенова Мария
Шилова Юлия
Махров Алексей
Шилова Юлия
Гуревич Георгий
Прозоров Александр