Чтение 94–й страницы книги ~Посмотри в глаза чудовищ~

хватает только лозунга: "Здесь выковывается дар немецкого гения к
славной дате Тысячелетия

Рейха!"

- Зря смеетесь, Николас,- сказал барон. - Мы уже перебрали
четверть комбинаций. Может быть, через час, может быть, через день -
но я услышу, как эти медхен завизжат от ужаса. И тогда, может быть:-
он посмотрел на меня.-

Нам надо лететь в Иерусалим. Вы видели это своими глазами. Скажите
ему.

Помогите мне убедить его.

- Не имею права,- сказал я.- Но рассказать, что я видел - обязан.

- Да. Просто расскажите, что вы это видели. Он поймет. Хотите
коньяку?

- Хочу.

Кабинет Зеботтендорфа располагался в отделе Крови дракона. Там
трудились четыре молодых человека самого подозрительного вида. Отдел
напоминал декорацию фильма о безумном ученом: коктейль из физической,
химической и оптической лабораторий, составленный с истинно немецкой
обстоятельностью и сентиментальностью. Рядом с точными и дорогими
приборами стояли вазочки с цветами, на стенах среди таблиц висели
фотографии девушек и собачек, а также салфетки, на которых вышиты были
любимые Зеботтендорфом назидательные стишки. Из стоящего в углу
"телефункена" доносились предательские синкопы джаза Глена Миллера.

Проезжал я их хваленую Чаттанугу - ничего особенного. Обыкновенный
полустанок.

- Сейчас я вам покажу кое-что:- барон заговорщицки понизил голос,
отпирая сейф.- Вот, взгляните: подлиная кровь дракона.

В хрустальной пробирке алели похожие на бусины гранулы ксериона.

Мне понадобилось немало усилий, чтобы промолчать.

Дело в том, что обычно ксерион помещается в капсулы из пчелиного
воска. Он, конечно, просвечивает сквозь них, но тускло. Цвет гранул -
коричневый, и они неправильной формы. Но тот ксерион, который мы
переправляли "Гугенотам свободы" для выхода Америки из Великой
депрессии, тот, который вез Брюс, а потом и я - тот был из чисто
эстетских соображений запечатан в воск горных пчел, подкрашенный
кармином. И вот перед собой я видел десяток гранул того самого
ксериона:

- Кровь дракона - это, если я правильно помню, одно из названий
Философского камня? - сказал я.

- Совершенно верно,- обрадовался моим познаниям Зеботтендорф.- Вот
этого количества достаточно для того, чтобы произвести центнер
чистейшего золота.

Скоро мы приступим к синтезу этого вещества:

- Стоило ли тогда затевать войну? - пожал я плечами.

Зеботтендорф огляделся, взял меня за плечи и сказал негромко:

- Война - это дело рук политических пигмеев. А мы с вами маги,
Николас. Какой коньяк вы предпочитаете?

В сейфе стояла всего одна бутылка:

14.

Подвигну мертвих, адских, воздушних и водних,

Соберу духов, к тому зверей многородных.

Созову купно, прийдут змии страховидни,

Гади, смоки, полозы, скорпии, ехидны:

Феофан Прокопович

К концу дня у них были ключи от двух сдающихся на короткий срок
квартир: в

Хамовниках и на станции Лось, пропуск в семейное общежитие
Останкинского пивзавода и обещание пустить на ночь в студию одного
малоизвестного фотохудожника. Этим обещанием и воспользовались в
первую очередь.

От станции метро Таганская до студии было минут пятнадцать
неторопливой ходьбы. С наступлением темноты приморозило. Лужи
схватывало ледком, звук шагов звонко отлетал от стен. Пустой трамвай
обогнал их, рассыпая искры. Из витрин высокомерно взирали на людей
чернолицые манекены.

Студия располагалась в полуподвале ненового обшарпанного
трехэтажного дома. Коминт, бывавший здесь когда-то по левым делам,
долго не мог найти вход среди множества дверей: подъездов, магазинных
подсобок, бойлерной, прачечной:

Потом он долго не мог вспомнить, как здесь включается свет.

Студия была прохладна, просторна, тиха и пуста. В углу вопреки
всем законам природы не падала пирамида мебели и всяческих
приспособлений, названий которых ни Коминт, ни Николай Степанович не
знали. Пахло химикатами, спортзалом и дешевой парфюмерией.

Вдвоем они аккуратно, как при игре в великанские бирюльки,
разобрали частично пирамиду, вытащили кушетку, столик и два плетеных
кресла.

Владелец студии, друг друзей Коминта, недавно с шумом и позором
был изгнан из Склифосовского и отлеживался теперь дома. История его
двойного падения была такова: сперва он поскользнулся - это произошло
в те кошмарные февральские дни, когда при минус пяти лил дождь и вся
Москва была покрыта слоем льда - и заработал сложный перелом. На ногу
ему, предварительно просверлив ее во многих уцелевших местах, нацепили
полпуда нержавеющей стали, в просторечии именуемой "аппаратом
Илизарова", и уложили в кровать. А так как фотомастер с многолетним
стажем просто отвык спать один, то он, понятно, нервничал и худел,
покуда не нашел себе подругу с таким же аппаратом, но на другой ноге.
Они уединялись в пустующей клизменной и как могли скрашивали друг
другу серые монотонные больничные будни. Но одной несчастной ночью
(тринадцатого марта, правда, не в пятницу, а в среду) в порыве страсти
один аппарат Илизарова, как бы воспламененный своим хозяином, тесно
соприкоснулся с другим: Когда пришло утро и настала пора покинуть грот
Венеры, то оказалось, что проклятые железяки слились в пылких
объятиях, и заставить их расстаться оказалось выше человеческих сил.

Травматолог тоже долго не мог их расцепить, поскольку скисал от
смеха и ронял слесарный инструмент.

Лежал теперь несчастный фотограф дома, довольствовался женой и
подругой жены, по больничному ему никто платить не собирался, так что
грязные доллары

Николая Степановича оказались как нельзя кстати.

Гусар прошелся по периметру студии, осмотром остался вполне
удовлетворен и улегся на чехол от светильника.

- Кормить же тебя надо:- сокрушенно вздохнул Николай Степанович. -
"Чаппи" ты не ешь, колбасу не ешь:

- Ммя:- по-кошачьи сказал Гусар.

- Знаю, что мясо. Но вот видишь, живем, как скифы-кочевники,
которые еще пока не переломали крестцы всем коням и не перешли на
оседлую жизнь... Баранов нам с собой водить - хлопотно:

- Пиццу тебе купить? - спросил Коминт.

- Грр! - повеселел Гусар.