двора. Два сумасшедших дурных приступа - лезли аж с голыми руками на стены
- татары отбили с большим уроном для русичей. И тут-то явился в город
князь Александр.
народе, уродуя имя из презрения к ордынскому насильнику, - отсидится,
омягчеет, тогда ты его и спасешь, и отпустишь в Орду!
ведал, не видел, что творится в городе. Знал - режут. Наконец, ближе к
вечеру, не выдержал. Не вынес.
всякой охраны, настежь отворенные ворота, и первое, что кинулось в очи, -
разволоченный донага и страшно изувеченный труп татарина. Конь всхрапнул,
обходя лужу густой черной крови.
глухие удары. Понял: бревнами ломают створы ворот. Подъезжая, уже на улице
у забора завидел длинный ряд порубанных на приступе тверичей, убитых и
тяжко раненных, около которых, обмывая и перевязывая, суетились и
хлопотали женки. Дальше была толпа с дрекольем, рогатинами и топорами, а
там, впереди, под треск и лязг, били в ворота, били и тут же валились под
стрелами татар. Подбегали новые, подхватывая тяжелое бревно, и падали
снова... Александра, похотевшего кинуться вперед, удержали за стремена:
почти ничего не было слышно, даже конское ржанье тонуло в реве мужиков.
Ветра не было совсем. Жар от перегретых дубовых мостовых струился ввысь, и
в его невидимых струях чуть подрагивали высокие кресты собора.
на его глазах мужики требовали одного - мести. Не мог он, князь, предать
своего восставшего города. И, как воин, сразу поняв, что без долгой осады
и многой крови ратной княжеского двора не взять, Александр, сообразив по
безветрию, что город наверняка уцелеет, приказал:
за хворостом и огнем, он только сказал вслух и громко: <Жечь!> И горожане,
что давно уже хотели того же самого, и только уважение к дому своего князя
удерживало их, тотчас ринули, и уже потащили дрова и хворост, и уже стали
с ведрами и бадьями воды на кровлях соседних домов - не загорелись бы
хоромы горожан, - и уже рогатками загораживали ворота княжого двора, и уже
затрещало и дымно потянуло ввысь, а там и пламя выбилось над узорными
кровлями, и донесся испуганный, жалкий крик татар, тотчас перекрытый
дружным тысячеголосым торжествующим ревом.
Трещали створы, кто-то лез, а в него с улицы летели камни и стрелы,
другому, что спустился по веревке со стены, тут же раскроили голову. Огонь
ярел, охватывая клеть за клетью, рушились терема, и в их пламени метались,
сгорая, татарские кони, а спешенные всадники в дымящемся платье, скалясь и
узя глаза, продолжали бить из луков по толпе, оступившей княжеский двор,
пока горящие балки с гулом и грохотом не обрушивались им на головы. Это
были хорошие степные воины, и они дорого продавали свою жизнь.
царевичем Шевкалом, была истреблена полностью.
татарские рати. Но за эти несколько хмелевых и веселых месяцев возникла и
широко разошлась по Руси, дойдя и до нашего времени, гордая, как народный
мятеж, песня о Щелкане Дюдентьевиче, где утверждалось в конце, вперекор
всему, что после расправы со Щелканом <...так и осталося, ни на ком не
сыскалося>.
Твери...
Русь, а вызвал к себе московского князя и ему, вкупе с татарами, приказал
покарать непокорную Тверь. Но уже и покарать потребовал жестоко. Пять
темников с пятью тьмами отборного войска шли на Тверь помимо московских,
суздальских и иных ратей. И стал для города смертным этот погром и час.
меньшим, всего лишь в начале июля родившимся сыном Андреем, когда пришла
весть о восстании в Твери. Иван выслушал, держа малыша на руках. Два
мальчика подряд - такого он даже и не ждал от Елены. И этот, меньшой, был
славный, здоровый малыш, и сейчас, когда уже краснота сошла с лица, смешно
так лупил глазки на родителя. Поэтому Иван не шевелился, не стирал даже
улыбки с лица, хотя впору было выронить младеня из рук. То есть глупее и
проще погинуть, ежели бы даже и захотели тверичи, и то не мочно!
из горницы в галерею. И тут почувствовал вдруг головное кружение и
тошноту. И душно стало, словно от дыма на пожаре. Он прислонился к стене,
справляясь с собой. Добро, слуг нету близко, а то б набежали тотчас. Одно
было ясно: кроме него - никто. Разве суздальский князь, Александр
Васильевич? К нему - тотчас послать! Улестить, запугать, обадить...
Отдавать великое княжение суздальскому князю вовсе ни к чему!
один, даже и вечной заступы, митрополита, и того нет! Будто на вершине
горней, снегами белеющей, яко Кавказские горы, на изломе скалы, под
холодным ледяным небом, на самом-самом острие стоит он, и только небо
кругом, и клубятся и ползают тучи, и ветер рвет и сдувает его туда, вниз,
в бездну, в черный провал, и нельзя удержаться, а надо устоять, уцелеть,
справиться с собою, даже вот - чтобы не стошнило сейчас. Было жарко, но
чуть-чуть обдувало ветерком, и Иван понемногу пришел в себя. Москва, его
Москва, была зело невеликим городом на горе, и, только-только, всего две
недели назад, четвертого августа, освященная ростовским владыкою Прохором,
весело белела посередине нагромождения деревянных клетей и хором
белокаменная церковь Успения пресвятой Богородицы. К празднику и освящали.
Вот и праздник! На несколько мгновений мучительно захотелось ему удержать
время. Пусть будет все так: сын в колыбели, недавно отпраздновавшая
Успенье Москва, жара и жатва и знать°, что там, в Твери, погромили
татар... Нет, не остановишь время! Он усмехнулся бледно, окончательно
опомнясь. Надо думать, до снегов не начнут. Ну, а послов с подарками хану
- немедленно! Что-то измыслит теперь у себя в Твери князь Александр
Михалыч?
вся земля и Орда. Запереться в Твери, сидеть в осаде, отбивая приступы,
пока не кончатся силы, и люди, и припасы снедные? А потом? Да и бояре его,
в чаянии беды, сами загодя стали разбегаться. Нет, о борьбе, обороне града
не могло быть и речи. Оставалось одно - бежать. И когда, по зиме, заслышал
приближение татарской рати вместе с князем Иваном, загодя пред тем
вызванным в Орду, побежал, спасаясь, в единственный русский город, который
мог еще принять его и откуда он сам, в случае нужды, мог уйти еще далее, -
во Псков.
землях более десяти лет - и все равно не уйдет от расплаты ханского суда.
И мы сейчас оставим его насовсем. Оставим без осуждения, скорее со
скорбью, чем с гневом. Его мать, Анна, с Василием и Константином, вернется
на пепелище и будет жить там <в великой скудости>, потихоньку опять
отстраивая Тверь, - и то тоже не наш рассказ и не наша повесть.
сумел стать заступой и обороною. Скажем о горе жен и матерей, о плаче
детей, угоняемых в полон татарский. Скажем о гибели славного града Твери,
гибели, схожей с тем, как если бы у древа на возрастии срубили верхушку, и
далее стало оно расти и тянуться, но уже не вершиною, а боковым,
утолстившимся и пошедшим вверх отростком своим. Так и пошла потом история
страны в боковой сук, в Москву, со временем превратившуюся в новую вершину
русского древа. Но не надо искать неизбежности там, где ее не было и даже
не могло быть совсем. Был бы не Узбек, а, скажем, Тохта, и все бы пошло
иначе. Как? Мы не знаем. Историю, как и жизнь, неможно повторить заново.
князьями и ратью. Были ли там бои, героическая защита ворот и валов
смердами, трупы героев и неистовая резня по улицам? Какие терема и храмы и
как громили победители? Я не знаю. Вся та Тверь целиком погибла в огне.
воды с горящих валов и вновь замерзали, добегая до волжского льда.
Рушились, с треском и дымом, бревенчатые стены. Один только черный от
копоти и ободранный донага Спасский собор да каменная церковь Феодора и
уцелели из целого града.
прочие - зорили зимнюю землю Твери, выгоняли на лютый мороз детей и
женщин, поджигая избы, и гнали потом полоняников, тех, кто еще мог идти, -
других, трупами, оставляли по дорогам... Что описывать, ежели русские рати
москвичей, владимирцев и суздальцев творили то же самое, так же зорили,
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Маккарти Кормак
Посняков Андрей
Ильин Андрей
Роллинс Джеймс