сыскивать купно с рязанским володетелем, и то, что не пришедший на рать
Олег, по сути, охранял тылы и пути войска, обеспечивая победу, и что с
Литвою рязанский князь, как и с татарами, ведет рать без перерыву и ни
разу не вступал в союз с Ольгердом противу Москвы, и что токмо благодаря
Олегу Иванычу южные рубежи Руси Владимирской не обратились в Дикое поле,
ежеден разоряемое шайками степных грабителей, и о том, что Олег, быть
может, удержал нынче от выступления князя Ягайлу...
ему, спасшему поле, ему, единая выдержка коего позволила нынче покончить с
Мамаевой Ордой! Этого не выдержал князь Боброк. Бешено прянув и зубы до
скрежета сжав, дабы не позволить гневу выплеснуть себя недобрым словом,
после коего вовсе надобно станет ему уезжать из Москвы, круто поворотил и
вышел вон из шатра, слова не сказав и тем воспретивши иным вступиться за
свою попранную честь. Дмитрий тяжко дышал, замолк, опоминаясь (кричать уже
не на кого стало!), и тут оробел.
гривну и ковш злат с камением драгим! - рек и глянул гневно. Акинфичи
молчали, а разумный Роман Иваныч Каменский примолвил: - Князь Боброк
великия чести заслужил! Достоит ево и волостьми наградить! Все же, хотя и
поздно, а рать спас именно он... Вместях с Владимиром Андреичем! Ну, а
Олега Иваныча, уж не во гнев прими... маленько проучить надобно!
Дмитрий. Быть может, в новом гневе и воротил и выслушал путем волынского
князя! Ну а так... Не воротил, не выслушал, дал уехать наперед в Москву, и
уже без него совсем и без Вельяминовых тоже, отбросив осторожные отговоры
престарелого Ивана Мороза да и многих иных (Бяконтовы тоже были противу,
но после костромского позорища Плещеевского в делах воинских Бяконтовых
мало слушали), в упоении все большем и большем славною победой своей (и
все более втекало с медом боярской лести в уши ему, что именно его,
Дмитриевой, великокняжеской победою), имея под рукою к тому же ратную
силу, еще не распущенную по домам, распорядил Дмитрий выбить Олега из
Переяславля-Рязанского и посадить своих наместников на Рязань. Что и было
совершено разом и без крови даже, ибо Олег сам, с дружиной и семьею,
покинул свой стольный город, не став супротив Дмитрия на полчище.
протерпел бы долго над собой иную, тем паче московскую власть!
которых могло бы и не быть, не поступи Дмитрий столь опрометчиво, никем не
удержанный в неумной ретивости своей... И от этой беды позднее спас князя
Сергий Радонежский, спасла церковь, та самая, которая создала руками и
раченьем Алексия и страну Московию, и самого московского князя.
торжественному звону колоколов, славящих вступающую в Москву, хоть и
поределую, но победоносную рать.
Заречья, Москва гляделась тяжелою плотною каменной короной, облепившей
Боровицкий холм, над которою вздымались крутые кровли теремов, золотые
прапоры княжого дворца, хороводы куполов, кресты и высоко взлетающие
колокольни, в проемах которых сейчас, на ясной холодной голубизне осенних
небес, двигались, точно стаи птиц, колеблемые тела колоколов. И что
охватило, что нахлынуло, разом смыв и злость на Олега, выгнанного намедни
из Рязани, и обиженную, ревнивую гордость победителя, и даже радость
торжественной многолюдной встречи? Били колокола, и князь замер на долгое
мгновение, чуя непрошеную влагу слез на щеках. Родной город, дом родной,
Евдокия, дети - Родина!
втайне любимых им больше старшей дружины, где надо было усиливать ум, дабы
понять (и далеко не всегда удавалось уразуметь-то!) хитрые замыслы великих
бояр и принятых княжат, почасту направленные противу друг друга, отделить
верные мысли о благе государственном от неверных, недалеких или злобных,
что всегда умел отделять и понимать владыка Олексей, духовный отец всего
московского княжества. (Не раз вспоминал покойного великого старца, и даже
с поздним стыдливым раскаянием, московский великий князь. Знал ли тогда,
чем, какою труднотой обернет для него вожделенная некогда свобода?) И кабы
не надобность, не сугубая надобность в больших боярах, в их дружинах, в их
богатствах, в их умении править страной, невесть, одним ли Иваном
Вельяминовым окончилось бы самоуправство княжое, коему, дабы вдосталь
созреть, потребовалось еще почти два столетия...
с его плеч заботу дел государственных, бояре московские сильно помогали
жить своему князю, единая коего крутая затея с поставленьем возлюбленника
своего, Митяя, в митрополиты русские кончилась ничем, заключившись этою
нелепою смертью, точнее убийством, как нынче все чаще и все увереннее
говорят. Но и дела святительские нынче можно стало свалить на <лесных>
старцев, как их называл Митяй. (Хотя, какой <лесной> старец тот же игумен
и духовник великого князя, деятельный и просвещенный книжным и иным
научением Федор Симоновский?) Свалить, переложить на иные плечи, а себе
оставить вот это: радость встречи, колокольные звоны и толпы обожающих его
москвичей, улыбки, слезы радости, цветущие лица молодок и скорые, жданные
Дунины объятия... И этот бодрящий холод с предвестием скорого снега, и
золото еще не облетевших берез, и, может быть, найдется время сгонять в
Заречье со сворою хортов, затравить сохатого, а то и медведя свалить,
пропоров рогатиною косматую тяжелую тушу лесного хозяина...
Его хватают за серебряные чеканные стремена, за полы, целуют шитые
жемчугом и шелками праздничные востроносые тимовые сапоги. К нему, смявши
сторожу, проталкиваются какие-то осанистые купцы с хлебом-солью,
молодайки, расцветающие румянцем, точно маков цвет.
баба и сама, сверкая в улыбке на диво ровным рядом жемчужно-белых зубов,
смотрит призывно и жадно, с бабьей бедовой готовностью услужить, чем хошь,
князю своему. Дмитрий улыбается всем, и ей тоже, принимает, наклонясь с
седла, очередные хлеб-соль и вертит головою, ищет, кому передать (Бренка,
жаль, нету рядом!) Радостно вызванивают колокола. И идти ему сейчас,
соступивши с коня, не в терем, не в объятия Дунины и не в парную баню, а
после к столу, а в Успенский храм, к торжественной службе, и потому не
кого иного, а Федора Симоновского, племянника преподобного Сергия и
духовника княжого, увидит он первее всего, хотя о ней, о Дуне, мечтал
Дмитрий уже в Коломне, где стоял, опоминаясь и сожидая медленно тянущиеся
обозы с отбитым добром и ранеными, что месили осеннюю жирную грязь,
растянувшись на десятки поприщ. Приходил в себя. Началовал. Посылал
наместников в Рязань. И мечтал о ней. И даже злился порою, что не
встречает его здесь, в Коломне. Но объяснили, что так нельзя, непристойно.
Да и сам понимал. А сынишка, Васек, прискакал-таки. Расширенным обожающим
взором оглядывал отца-победителя... И с сыном было хорошо. Отрок не
прошал, почто князь, избитый, но не израненный даже, лежал на поле под
деревом, когда его кмети рубились в бою. Для сына он был героем. Просто
героем, без затей. Тем паче - батя рубился сам в большом полку, едва не
погиб! Василию хватит воспоминаний о том на всю остатнюю жизнь, и всю
жизнь он будет стараться походить на отца, того, почти небылого, но свято
выдуманного им, да и не только им, а и многими прочими, тем паче в веках
грядущих...
Усваивают из говоренного матерью и отцом одно и отбрасывают другое (порою
важнейшее по разумению старших!). На переходе к возрасту мужества дети не
менее удивляют родителей своих, чем при рождении на свет. Дмитрий мало
помнил отца. А перед Алексием хоть и капризил почасту, но признавал всегда
безусловное превосходство над собою сановитого духовного наставника. И
норов и мненье детей были ему поэтому еще внове, не чуял даже, как ему
повезло, что сын-наследник с безусловным обожанием взирает на родителя
своего!
толп, достигает, наконец, наплавного, разукрашенного камками и узорочьем
моста через Москву-реку. Спутники и дружина, растесненные народом,
догоняют его, смыкаются вновь вокруг своего князя. Он едет к подножию
Кремника. (Боровицкая гора вся густо покрыта народом.) Подымается к
воротам. Трезвонят колокола. Народ запевает <Славу>. Клир в золоте и с
хоругвями встречает его в воротах.
ложится красная бархатная дорожка, и князь, соступив с седла, медленно
идет по ней в волнах пения, в волнах радости и радостного колокольного
звона.
святого, к могиле митрополита Петра. Он кланяет, ставит свечи. Знает ли
он, что этот поклон - на столетия? Что и через шесть веков не устанут
спорить о том, указуя, что-де князь не почтил гробницы Алексия, в первую
голову не почтил, а значит... И канонизировали Алексия с Сергием только
через полвека, а значит... Да ничего не значит! Ровно ничего не значил в
его давних отношениях с батькой Олексеем уставной поклон гробнице святого
Петра, поклон необходимый, обрядовый, как причастная чаша на литургии! И
спорить о том, почто не был таково долго канонизирован Алексий, тоже
глупо. Припомним, что творилось в Византии тою порой. А война, а грызня? А
усилия римской курии? А уния, которую едва не навязали стране? А спор о
митрополии? (Ведь не князь же должен хлопотать о канонизации, а именно
митрополит, глава церковный!) А нелюбие Киприана, который продолжал втайне
ежели не ненавидеть, то ревновать князя к покойному владыке Алексию?