для службы в иерархии; для каждого поручения, на каждую
вакансию он вдумчиво отбирал кандидатов, и свидетельства и
характеристики, которые он записывал в особую книгу,
показывают, сколь точны его суждения о людях, в которых он
превыше всего ценил человечность и характер. К нему охотно
обращались за советом, когда надо было разгадать трудный
характер и найти способ обхождения спим. К таковым трудным
относился, например, студент Петр, последний любимый ученик
престарелого Магистра музыки. Этот молодой человек,
принадлежавший к породе тихих фанатиков, сумел показать себя в
наилучшем свете в своеобрааной роли фамулуса, сиделки и
младшего товарища боготворимого им учителя. Но со смертью
старого Магистра эта роль обрела свое естественное завершение,
и он сразу погрузился в меланхолию и печаль, которую все
понимали и некоторое время терпели, но симптомы которой вскоре
начали причинять серьезное беспокойство тогдашнему хозяину
Монпора -- Магистру музыки Людвигу. Петр упорно не соглашался
покидать павильон, где усопший продел последние годы, он
оберегал домик, скрупулезно сохранял в нем обстановку и весь
порядок а прежнем, виде, смотрел на комнаты, где жил и умер
учитель, на его кресло, смертное ложе и клавесин как на
неприкосновенную святыню, которую он призван охранять, и, кроме
тщательного надзора за этими реликвиями, признавал за собой
лишь еще одну заботу и обязанность -- уход за могилой, где
покоился его обожаемый учитель. Он видел свое призвание в том,
чтобы посвятить жизнь постоянному культу покойного, в этих
памятных местах, оберегать это святилище, быть служителем этого
храма и, возможно, мечтал превратить его в место паломничества.
Первые дни после погребения он вообще отказывался от всякой
пищи, а потом ограничивал себя редкими и скудными трапезами,
какими довольствовался в последние дни его учитель, казалось,
он поставил себе целью идти по стопам глубоко чтимого Магистра
и последовать за ним в могилу. Долго он такой образ жизни
выдержать не мог, зато повел себя так, чтобы не оставалось
иного, выхода, как назначить его надзирателем домика и могилы,
пожизненным хранителем памятных мест. По всему было видно, что
молодой человек, и без того своенравный, находившийся в течение
долгого времени на особом положении, намеревался во что бы то
ни стало сохранить это нравившееся ему положение и решительно
не хотел возвращаться к повседневному труду, к которому,
по-видимому, в глубине души уже не считал себя способным.
Магистре, то он рехнулся", -- кратко и холодно было сказано в
одном из посланий Ферромонте.
касательства к студенту из Монпора и не нес за него никакой
ответственности, да и не испытывал, без сомнения, охоты
вмешиваться в монпорские дела и возлагать на себя лишние
заботы. Но злосчастный Петр, которого пришлось силой выдворять
из его павильона, никак не успокаивался и дошел до такой
степени расстройства и тоски, до того обособился и стал
чуждаться окружающей жизни, что к нему уже нельзя было
применить меры воздействия, обычные при нарушениях дисциплины,
и поскольку начальники юноши были осведомлены о благосклонном к
нему отношения Кнехта, из канцелярии Магистра музыки к нему
обратились за советом и помощью, а в ожидании ответа со
строптивцем обращались как с больным и держали под особым
наблюдением в изолированной комнате отделения для недужных.
Магистр Игры довольно неохотно согласился взять на себя это
обременительное дело, но, поразмыслив над ним и решившись
оказать в нем посильную помощь, незамедлительно приступил к
делу. Он предложил, чтобы Петра для пробы прислали к нему, с
условием, однако, что с ним будут обращаться как с совершенно
здоровым человеком и отпустят его в дорогу одного; Петру же
Кнехт послал краткое, но любезное приглашение, прося юношу,
если в Монпоре могут без него обойтись, ненадолго приехать в
Вальдцель, и намекнул, что надеется получить у него некоторые
сведения о последних днях старого Магистра музыки. После
некоторого колебания монпорский врач согласился отпустить
Петра, тому передали приглашение Кнехта, я, как Магистр
правильно угадал, юноше, попавшему в столь бедственное
положение, ничто не могло быть приятнее и полезнее, нежели как
можно скорее покинуть место: своих злоключений; поэтому Петр
сразу же согласился ехать, без лишних отговорок сытно
позавтракал, получил проездное свидетельство и отправился в
путь. В Вальдцель он прибыл в сносном состоянии, на его
беспокойное и нервное доведение, по указанию Кнехта, никто
здесь не обращал внимания, поместили его среди гостей Архива: с
ним здесь не обращались ни как с наказанным, ни как с больным,
не рассматривали его как человека особого, чем-то отличавшегося
от всех остальных, а он был не настолько болен, чтобы не
оценить эту успокоительную атмосферу и не воспользоваться
представившейся возможностью вернуться к нормальной жизни.
Правда, за несколько недель пребывания в Вальдцеле Петр успел
изрядно надоесть Магистру, который, создавая видимость
постоянно контролируемой занятости для него, поручил ему
записать последние музыкальные упражнения и уроки своего
учителя и попутно велел давать ему мелкие, вспомогательные
работы в Архиве. Его специально просили, если время ему
позволяет, оказать помощь Архиву, сейчас там скопилось якобы
много работы и не хватает людей -- одним словом, сбившегося с
пути вернули на правильную стезю. Лишь после того, как он
успокоился и стал выказывать явную готовность к повиновению,
Кнехт начал проводить с ним краткие воспитательные беседы, дабы
заставить его окончательно отказаться от безумной мысли, что
фетишизация усопшего есть святое и допустимое в Касталии дело.
Но так как Петр все же не мог без страха думать о возвращении в
Монпор ему предложили, когда он по видимости вполне исцелился,
место помощника учителя музыки в одной из младших школ элиты,
где он вполне достойно себя вел.
вмешательства Кнехта в дело воспитания и врачевания душ,
перечислить немало юных студентов, которых он мягкой властью
своей индивидуальности так же отвоевал для жизни в истинно
касталийском духе, как его самого в свое время завоевал
Magister musicae. Все эти примеры показывают нам Магистра Игры
не как раздвоенную личность, нет, они свидетельствуют о
здоровье и равновесии. Нам только кажется, что любовное
попечение почтенного Магистра о людях с неустойчивым нравом,
подверженных соблазнам, вроде Петра или Тегуляриуса, указывают
на его чрезвычайную бдительность и отзывчивость к подобным
заболеваниям касталийцев и предрасположению к ним, на не
ослабевающее ни на миг, с первой минуты "пробуждения", и всегда
неусыпное внимание Кнехта к проблемам и опасностям, заложенным
в самой касталийской жизни. Его проницательной и мужественной
натуре была чужда мысль -- не замечать этих опасностей из
легкомыслия или ради удобства, как это делало большинство его
сограждан, и он никогда не придерживался тактики многих своих
сотоварищей по Коллегии, которые знали об этих опасностях, но
закрывали на них глаза. Он видел и понимал их, или, по крайней
мере, некоторые, а основательное знание ранней истории Касталии
заставляло его смотреть на жизнь среди этих опасностей как на
борьбу, и он принимал и любил эту жизнь такой, какая она есть,
между тем как многие касталийцы видели в своем сообществе и
жизни только идиллию. Из трудов отца Иакова о бенедиктинском
Ордене он составил себе представление, что Орден -- это боевое
содружество, а благочестие -- воинствующий дух. "Нет, --
заметил он однажды, -- рыцарской и достойной жизни без знания о
дьяволах и демонах и без непрестанной борьбы с ними".
ступенях иерархии, -- весьма редкое явление, поэтому нас
нисколько не удивляет, что у Кнехта в первые годы магистерства
не было дружественных отношений ни с кем из его коллег. Он
испытывал теплую симпатию к филологу-классику из Койпергейма и
глубокое уважение к Верховной Коллегии в целом, но в этой сфере
все личное и частное было до такой степени выключено и
объективировано, что за пределами совместной работы вряд ли
существовала возможность более тесного сближения и дружбы. Но и
это ему пришлось еще испытать.
Коллегии; о позиции и поведении Кнехта на ее заседаниях и при
голосовании нам известно лишь то, о чем можно сделать вывод из
его случайных высказываний перед друзьями. В первые годы своего
магистерства он не то чтобы всегда хранил молчание, но редко
выступал с речами, разве только в тех случаях, когда сам был
инициатором и вносил запросы. Доказано лишь одно: что он с
поразительной быстротой усвоил традиционный тон обхождения,
царивший на вершинах нашей иерархии, и с изяществом, богатой
выдумкой и вкусом к игре пользовался этими формами. Как
известно, верхушка нашей иерархии, Магистры и члены руководства
Афанасьев Роман
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Березин Федор
Браун Дэн
Лондон Джек