Чтение 94–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

шею.

Он из интеллигентской семьи - прадед, дед и отец архитекторы, мама
педагог (преподает французский язык), сам чутьчуть не кончил философский
факультет, в театре играет не только Ваську Пепла из "На дне", но и дона
Цезаря де Базана, который, как известно, и "перед королем Испании не снимал
своей шляпы".

И вот это "кашне"!

Воистину наша эпоха удивительная.

* * *

Старый Эйх - так называли мы в домашнем кругу профессора Бориса
Михайловича Эйхенбаума - однажды без улыбки спросил меня:

- А знаешь, Толя, что во Французской Академии сказал о тебе Виктор Гюго?

- Нет, к стыду своему, не знаю.

- Может, тебе это интересно?

- Очень!

Тогда старый Эйх снял с полки только что вышедший XV том Гюго и с
отличной выразительностью стал читать двадцать пятую страницу:

"Ни один поэт не заставлял свои трагедии и комедии сражаться с такой
геройской отвагой. Он посылал свои пьесы, как генерал отправляет на приступ
своих солдат. Запрещенная драма немедленно заменялась другой, но и ее
постигала та же участь".

Эйх захлопнул книгу и замолчал, не без самоудовлетворения и
торжественности.

- Да, профессор, Виктор Гюго это сказал обо мне. И это святая истина.
Сегодня, то есть 9 февраля 1957 года, ВСЕ мои пьесы запрещены.

- Сколько их?

- Больших девять. Юношеские не в счет, очень плохие - тоже. Одни
запрещали накануне первой репетиции, другие накануне премьеры, третьи -
после нее, четвертые - после сотого спектакля ("Люди и свиньи"), пятые -
после двухсотого ("Золотой обруч").

* * *

У молодых советских супругов частенько жизнь идет по трагической песенке:

Дунька дома - Ваньки нет,

Ванька дома - Дуньки нет Ребята на улице: - Закрой поддувало!

- Не сифонь, - отвечает семилетний пузырь.

Я учусь у них сегодняшнему языку.

* * *

Женщина забывает даже имя своего возлюбленного (если их было порядочно).
Но обязательно помнит с мельчайшими подробностями все платья, которые она
носила примерно с двенадцатилетнего возраста.

* * *

Коктебельское небо в июле - синяя клеенка, протертая мокрой тряпкой.

Сентябрьский луг в Солнечном словно забрызган хорошим одеколоном.

Моя юношеская любовь - ее звали Танечкой - всегда выскальзывала из рук,
как кусок мокрого мыла.

Эти образы мне когда-то казались удачными. А потом я стал их вычеркивать
из своих рукописей.

* * *

Мао Цзедуна почему-то банкетировали не в Георгиевском зале Кремля, как
было принято, а в гостинице "Метрополь".

Мао со своим окружением и Сталин со своими "соратниками" расположились в
Малом зале по соседству с Большим залом, где за многоместными столами ели и
пили те, кого неизменно вызывали на все правительственные банкеты.

Двери из Малого зала в Большой были раскрыты.

Детский поэт Сергей Михалков, чтобы его "там" заметили, упорно и
взволнованно прохаживался на своих длинных ногах перед дверями Малого зала.

В конце концов Сталин поманил его толстым коротким пальцем, согнутым в
суставе.

- Пожалуйте к нам, пожалуйте, милости просим.

И представил китайцам:

- Наш знаменитый детский поэт товарищ Михалков.

Потом о чем-то спросил его, что-то сказал ему и улыбнулся на какую-то его
остроту.

Вдруг Михалков увидел недоеденный чебурек на тарелке генералиссимуса.

- Иосиф Виссарионович, у меня к вам большая просьба! - отчаянно
зазаикался искусный советский царедворец.

- Какая?

Превосходно зная, что заиканье нравится Сталину - смешит его, - Михалков
зазаикался в три раза сильней, чем в жизни.

- Подарите мне, Иосиф Виссарионович, на память ваш чебурек.

- Какой чебурек?

Михалков устремил восторженный взгляд на сталинскую жирную тарелку.

- А?.. Этот?..

- Этот, Иосиф Виссарионович, этот!

- Берите, пожалуйста.

И наш избранник муз благоговейно завернул в белоснежный платок сталинский
огрызок, истекающий бараньим жиром.

* * *

- Мамочка, роди меня, пожалуйста, обратно, - сказал, Кинька.

Ему тогда уже исполнилось пять лет, и он был в мрачном настроении.

* * *

Флобер и Мопассан считали, что Бальзак, при всем его величии, не то что
неважный писатель, а вообще не писатель.

Вот вам!

* * *

- Опять суп с фрикадельками!

Мы всегда едим, что любит наша домработница, а не то, что нам по вкусу.

Совсем как в литературе. Разве читателя у нас кормят тем, что ему
нравится?

* * *

Бетховен выучился музыке из-под палки.

А про Христа он сказал:

- В конце концов, это только распятый еврей.

* * *

В 1789 году Марат в своем "Друге Народа" писал: "Вчера в 5 ч, вечера
прибыли в столицу король и дофин. Для добрых парижан это настоящий праздник,
что их король среди них".

Хороший писатель и этим воспользуется, если будет писать роман о Марате.
Плохой - никогда!

* * *

Я как-то сказал старому Эйху о коротеньком, круглом, талантливом и очень
умном Викторе Шкловском:

- Гибкий мужчина! Лет тридцать он публично кается и признает свои ошибки,
разумеется, ничего не признавая и ни в чем не раскаиваясь.

- А что делать? - вздохнул старый Эйх, этот честнейший и
принципиальнейший из всех смертных россиян моего века.

* * *

Как известно, даже французы (Флобер, Гонкуры, Мопассан и др.) считали
нашего Ивана Сергеевича Тургенева арбитром литературы.

И вот этот-то европейский арбитр поначалу не понял, не почувствовал, не
оценил "Войны и Мира".

Он писал:

"Как все это мелко и хитро и неужели не надоели Толстому эти вечные
рассуждения о том - трус, мол, я или нет?.. Где тут черты эпохи? Где краски
исторические?"

А в другом письме:

"... Автор ничего не изучил, ничего не знает и под именем -Кутузова и
Багратиона выводит нам каких-то рабски списанных современных генеральчиков".

Ну?

И про "Анну Каренину" не лучше:

"... Все это кисло, пахнет Москвой, ладаном, старой девой, славянщиной,
дворянщиной и т, д. ".

А Салтыков-Щедрин! Как он изволил высказываться:

"Читали роман Толстого о наилучшем устройстве быта детородных частей?
Меня это волнует ужасно. Ужасно думать, что еще существует возможность
строить романы на одних половых побуждениях. Ужасно видеть перед собой