Чтение 94–й страницы книги ~В круге первом~

из прожарок с адскими крючками для навешивания на них вшивых арестантских
одежд. Легко ударяя друг друга по скулам и по зубам (ибо третья арестантская
заповедь гласит:

"Дают -- хватай!"), зэки разобрали раскалённые крючки, повесили на них
свои многострадальные одеяния, полинявшие, порыжевшие, а местами и
прогоревшие от ежедекадных прожарок, -- и разгорячённые служанки ада -- две
старые женщины, презирая постылую им наготу арестантов, с грохотом укатили
вагонетки в тартар и захлопнули за собой железные двери.

Двадцать пять арестантов остались запертыми со всех сторон в предбаннике.
Они держали в руках только носовые платки или заменяющие их куски
разорванных сорочек. Те из них, чья худоба всё же сохранила ещё тонкий слой
дублёного мяса в той непритязательной части тела, посредством которой
природа наградила нас счастливым даром [сидеть] -- те счастливчики сидели на
тёплых каменных скамьях, выложенных изумрудными и малиново-коричневыми
изразцами. (Бутырские бани по роскоши оформления далеко оставляют позади
себя Сандуновские, и, говорят, некотрые любознательные иностранцы специально
предавали себя в руки ЧеКа, чтобы только помыться в этих банях.)

Другие же арестанты, исхудавшие до того, что не могли уже сидеть иначе,
как на мягком, -- ходили из конца в конец предбанника, не закрывая своей
срамоты и жаркими спорами пытаясь проникнуть за завесу происходящего.

Давно уж их воображенье

Алкало пи-щи роковой.

Однако, их столько часов продержали в предбаннике, что споры утихли, тела
покрылись пупырышками, а желудки, привыкшие с десяти часов вечера ко сну,
тоскливо взывали о наполнении. Среди арестантов победила партия пессимистов,
утверждавших, что через решётки в стенах и в полу уже втекает отравленный
газ, и сейчас все они умрут. Некоторым уже стало дурно от явного запаха
газа.

Но загремела дверь -- и всё переменилось! Не вошли, как всегда, два
надзирателя в грязных халатах с засоренными машинками для стрижки овец и не
швырнули пары тупейших в мире ножниц для того, чтобы переламывать ими ногти,
-- нет! -- четыре парикмахерских подмастерья ввезли на колесиках четыре
зеркальные стойки с одеколоном, фиксатуаром, лаком для ногтей и даже
театральными париками. И четыре очень почтенных дородных мастера, из них два
армянина, вошли следом. А в парикмахерской, тут же, за дверью, арестантам не
только не стригли лобков, изо всех сил нажимая стригущими плоскостями на
нежные места, -- но пудрили лобки розовой пудрой. Легчайшим полётом бритв
касались измождённых арестантских ланит и щекотали в ухо шёпотом:

"Не беспокоит?" Их голов не только не стригли наголо, но даже предлагали
парики. Их подбородков не только не скальпировали, но оставляли по желанию
клиентов начатки будущих бород и бакенбардов. А парикмахерские подмастерья,
распростёртые ниц, тем временем обрезали им ногти на ногах. Наконец, в
дверях бани им не влили в ладони по двадцать грамм растекающегося вонючего
мыла, а стоял сержант и под расписку выдавал каждому губку, дщерь коралловых
островов, и полновесный кусок туалетного мыла "Фея сирени".

После этого, как всегда, их заперли в бане и дали мыться всласть. Но
арестантам было не до мытья. Их споры были горячей бутырского кипятка.
Теперь среди них победила партия оптимистов, утверждавших, что Сталин и
Берия бежали в Китай, Молотов и Каганович перешли в католичество, в России
временное социал-демократическое правительство, и уже идут выборы в
Учредительное Собрание.

Тут с каноническим грохотом была открыта всем вам известная выходная
дверь бани -- ив фиолетовом вестибюле их ждали самые невероятные события:
каждому выдавалось мохнатое полотенце и... по полной миске овсяной каши, что
соответствует шестидневной порции лагерного работяги! Арестанты бросили
полотенца на пол и с изумительной быстротой без ложек и других
приспособлений поглотили кашу. Даже присутствовавший при этом старый
тюремный майор удивился и велел принести ещё по миске каши. Съели и ещё по
миске. Что было после -- никто из вас никогда не угадает. Принесли не
мороженую, не гнилую, не чёрную -- да просто, можно сказать, съедобную
картошку.

-- Это исключено! -- запротестовали слушатели. -- Это уже
неправдоподобно!

-- Но это было именно так! Правда, она была из сорта свинячьей, мелкая и
в мундирах, и, может быть, насытившиеся зэки не стали бы её есть, -- но
дьявольское коварство состояло в том, что принесли её не поделенной на
порции, а в одном общем ведре. С ожесточённым воем, нанося тяжёлые ушибы
друг другу и карабкаясь по голым спинам, зэки бросились к ведру -- и через
минуту, уже пустое, оно с бренчанием прокатилось по каменному полу. В это
время принесли ещё соли, но соль была уже ни к чему.

Тем временем голые тела обсохли. Старый майор велел зэкам поднять с пола
мохнатые полотенца и обратился с речью.

-- Дорогие братья! -- сказал он. -- Все вы -- честные советские граждане,
изолированные от общества лишь временно, кто на десять, кто на двадцать пять
лет за свои небольшие проступки. До сих пор, несмотря на высокую гуманность
марксистско-ленинского учения, несмотря на ясно выраженную волю партии и
правительства, несмотря на неоднократные указания лично товарища Сталина,
руководством Бутырской тюрьмы были допущены серьёзные ошибки и искривления.
Теперь они исправляются. (Распустят по домам! -- нагло решили арестанты.)
Впредь мы будем содержать вас в курортных условиях. (Остаёмся сидеть! --
поникли они.) Дополнительно ко всему, что вам разрешалось и раньше, вам
разрешается:

а) молиться своим богам;

б) лежать на койках хоть днём, хоть ночью;

в) беспрепятственно выходить из камеры в уборную;

г) писать мемуары.

Дополнительно к тому, что вам запрещалось, вам запрещается:

а) сморкаться в казённые простыни и занавески;

б) просить по второй тарелке еды;

в) при входе в камеру высоких посетителей противоречить начальству тюрьмы
или жаловаться на него;

г) брать без спросу со стола папиросы "Казбек".

Всякий, кто нарушит одно из этих правил, будет подвергнут пятнадцати
суткам холодного карцера-строгача и сослан в дальние лагеря без права
переписки. Понятно?

И едва лишь майор окончил речь -- не гремящие вагонетки выкатили из
прожарки бельё и драные телогрейки арестантов, нет! -- ад, поглотивший
лохмотья, не возвращал их!

но вошли четыре молоденькие кастелянши, потупясь, краснея, милыми
улыбками подбодряя арестантов, что не всё ещё для них потеряно, как для
мужчин, -- и стали раздавать голубое шёлковое бельё. Затем зэкам выдали
штапельные рубашки, галстуки скромных расцветок, ярко-жёлтые американские
ботинки, полученные по ленд-лизу, и костюмы из поддельного коверкота.

Немые от ужаса и восторга, арестанты в строю парами были проведены вновь
в свою 72-ю камеру. Но, Боже, как она преобразилась!

Ещё в коридоре ноги их ступили на ворсистую ковровую дорожку, заманчиво
ведущую в уборную. А при входе в камеру их овенули струи свежего воздуха, и
бессмертное солнце сверкнуло прямо в их глаза (за хлопотами прошла ночь, и
воссияло уже утро). Оказалось, что за ночь решётки покрашены в голубой цвет,
намордники с окон сняты, а на бывшей бутырской церкви, стоящей внутри двора,
укреплено поворотное отражательное зеркало, и специально приставленный к
нему надзиратель регулирует его так, чтоб отражённый солнечный поток всё
время бы падал в окна 72-й камеры. Стены камеры, ещё вечером
оливково-тёмные, теперь были обрызганы светлой масляной краской, по которой
живописцы во многих местах вывели голубей и ленточки с надписью: "Мы -- за
мир!" и "Миру -- мир!"

Деревянных щитов с клопами не было и помину. На рамы кроватей были
натянуты холщёвые подвески, в них лежали перины, пуховые подушки, а из-за
кокетливо-отвёрнутого края одеяла сверкали белизной пододеяльник и простыня.
У каждой из двадцати пяти коек стояли тумбочки, по стенам тянулись полки с
книгами Маркса, Энгельса, блаженного Августина и Фомы Аквинского, посреди
камеры стоял стол под накрахмаленной скатертью, на нём -- ваза с цветами,
пепельница и нераспечатанная пачка "Казбека". (Всю роскошь этой волшебной
ночи удалось оформить через бухгалтерию и только сорт папирос "Казбек"
нельзя было подогнать ни под одну расходную статью. Начальник тюрьмы решил
шикнуть "Казбеком" на свои деньги, оттого и кара за него была назначена
такая строгая.)

Но более всего преобразился тот угол, где прежде стояла параша. Стена
была отмыта добела и выкрашена, вверху теплилась большая лампада перед
иконой Богоматери с младенцем, сверкал ризами чудотворец Николай
Мирликийский, возвышалась на этажерке белая статуя католической мадонны, а в
неглубокой нише, оставленной ещё строителями, лежали Библия, Коран, Талмуд и
стояла маленькая тёмная статуэтка Будды -- по грудь. Глаза Будды были
немного сощурены, углы губ отведены назад, и в потемневшей бронзе чудилось,
что Будда улыбался.

Сытые кашей и картошкой и потрясённые невместимым обилием впечатлений,
зэки разделись и сразу заснули. Лёгкий Эол колебал на окнах кружевные
занавеси, не допускавшие мух. Надзиратель стоял в приотворенных дверях и
следил, чтобы никто не спёр "Казбека".

Так они мирно нежились до полудня, когда вбежал чрез-вы-чайно
разгорячённый капитан в белых перчатках и объявил подъём. Зэки проворно
оделись и заправили койки. Поспешно в камеру ещё втолкнули круглый столик
под белым чехлом, на нём разложили "Огонёк", "СССР на стройке" и журнал
"Америка", вкатили на колесиках два старинных кресла, тоже под чехлами -- и
наступила зловещая невыносимая тишина. Капитан ходил между кроватями на
цыпочках и красивой белой палочкой бил по пальцам тех, кто протягивал руку
за журналом "Америка".

В томительной тишине арестанты слушали. Как вам хорошо известно по