ничего стоящего (я мог бы тебе это наперед сказать), в лучшем случае две
или три скомканные десятифранковые бумажки - немного, очень немного, ес-
ли принять во внимание затраченный труд и огромный риск, - много только,
к сожалению, для бедной поденщицы, которая, верно, уже в сотый раз с
плачем рассказывает в Бельвиле сбежавшимся соседкам о своей беде, клянет
паразитов карманников и в отчаянии дрожащими руками предъявляет всем и
каждому злополучную сумку. Но и вор, тоже нищий, был не менее огорчен (я
заметил это с первого же взгляда): он вытянул пустой билет, и уже через
несколько минут мое предположение подтвердилось. Это жалкое убожество,
этот пришибленный человек, уставший и душою и телом, остановился перед
обувной лавкой и с вожделением долго разглядывал самую дешевую обувь на
выставке. Ему действительно были нужны башмаки, новые башмаки вместо тех
дырявых обносков, что были у него на ногах, нужнее, чем сотням тысяч
других парижан, которые гуляли сегодня по улицам в башмаках на крепких
кожаных подошвах или на мягких резиновых, - как раз для его невеселого
ремесла и нужна была ему целая обувь. Но его голодный и в то же время
безнадежный взгляд явно говорил: на пару башмаков, как вон те на витри-
не, начищенные до блеска, с проставленной ценой - 54 франка, - не хватит
украденных денег. Устало сгорбившись, отошел он от окна и побрел дальше.
ради такой жалкой, скудной поживы? Не стоит, отдохни хоть немного, бед-
няга. И действительно, точно мое желание передалось ему, он свернул в
переулок и остановился, наконец, у дешевой закусочной. Я, разумеется,
последовал за ним, ибо мне хотелось все узнать о человеке, жизнью кото-
рого я уже два часа жил, жил в неослабном напряжении, всеми фибрами мое-
го существа. Я поторопился купить газету, из предосторожности, чтобы
спрятаться за ней, а затем, надвинув на лоб шляпу, вошел в закусочную и
сел за столик позади него. Но все мои меры предосторожности оказались
излишними - он, бедный, так измучился, что ничем уже не интересовался.
Пустым, усталым взглядом тупо уставился он на накрытый столик, и только
когда официант принес хлеб, его худые, костлявые руки ожили и с жад-
ностью схватили кусок. Я был потрясен торопливостью, с которой он начал
жевать, и понял все: бедняга был голоден, простонапросто по-настоящему
голоден - он не ел с самого утра, а то и со вчерашнего дня. Мне стало
жаль его. Когда же официант принес заказанное питье - бутылку молока, -
мне стало жаль его до слез. Вор - и вдруг пьет молоко! Ведь всегда ка-
кие-то отдельные черточки, словно вспыхнувшая спичка, вдруг освещают все
тайники души, и в то мгновение, когда я увидел, что он, карманник, пьет
самый невинный, младенческий напиток, обыкновенное белое молоко, он сра-
зу перестал быть для меня вором. Он превратился в одного из тех бедных,
гонимых, больных, несчастных, которыми так богат наш нескладно скроенный
мир, и я вдруг почувствовал, что меня связывает с ним не только любо-
пытство, а нечто более глубокое. При всех проявлениях общечеловеческой,
житейской потребности в одежде, тепле, сне, отдыхе, при всех нуждах не-
мощной плоти рушится то, что разъединяет людей, стираются искусственные
грани, разделяющие человечество на праведных и неправедных, достойных и
недостойных, остается только извечно страждущий зверь, земная тварь, то-
мимая голодом, жаждой, усталостью, так же, как ты, как я и все на свете.
Я следил за ним как завороженный, а он осторожными, маленькими и все же
жадными глотками пил густое молоко, а потом подобрал еще и все крошки; и
в то же время мне было стыдно, что я так смотрю, стыдно, что вот уже два
часа из праздного любопытства, как за скаковой лошадью, слежу за ним, за
этим несчастным загнанным человеком, идущим своим нехорошим путем, и да-
же не пытаюсь удержать его или помочь. Меня охватило непреодолимое жела-
ние подойти, заговорить с ним, что-то ему предложить. Но как? Что я ему
скажу? Я подбирал, я мучительно искал нужные слова, какой-нибудь предлог
и не находил. Ничего не поделаешь, такие уж мы! Деликатны до малодушия
там, где надо действовать решительно, смелы в своих намерениях и все же
боимся прорвать тонкий слой воздуха, отделяющий от нас человека, даже
если знаем, что он в беде. Нет ничего труднее, всякий это знает, чем по-
мочь человеку, если он не просит о помощи, ибо пока он не просит, он еще
сохраняет последнее, что у него есть: гордость, которую страшно оскор-
бить своей навязчивостью. Только нищие облегчают нам задачу, и мы должны
быть нм благодарны за то, что они не закрывают доступ к себе. Этот же
человек принадлежал к тем упрямцам, которые предпочитают рисковать своей
свободой, но не просить, красть, но не протягивать руку. А вдруг его
смертельно испугает, если я под тем или другим предлогом, возможно, не-
достаточно ловко заговорю с ним? А потом он сидел такой бесконечно уста-
лый, что потревожить его было бы просто жестоко. Он придвинул стул
вплотную к стене и, всем телом прислонясь к спинке, а головой опершись о
стену, на мгновение сомкнул свинцовые веки. Я понимал, я чувствовал: ему
бы сейчас поспать хоть десять, хоть пять минут. Я просто физически ощу-
щал его усталость, его изнеможение. Разве бледность его лица - не отсвет
выбеленных стен тюремной камеры? А дыра на рукаве, светящаяся при каждом
движении, разве не говорит о том, что ему не знакома нежная забота? Я
попытался представить себе его жизнь: где-то на пятом этаже, в нетопле-
ной мансарде с грязной железной койкой, таз с отбитым краем, все иму-
щество - небольшой сундучок; но и тут, в этой тесной каморке, тоже нет
покоя, он вечно настороже - не заскрипят ли ступени под тяжелым шагом
полицейского. Все увидел я в те две-три минуты, что он сидел, устало
прислонив тщедушное, костлявое тело и чуть седеющую голову к стене. Но
официант уже громко стучал грязными ножами и вилками, убирая со столи-
ков: он не любил таких поздних, засиживающихся посетителей. Я заплатил
первый и быстро вышел, чтоб не привлекать его внимания; когда несколько
минут спустя он тоже очутился на улице, я последовал за ним; я решил ни
в коем случае не покидать этого жалкого человека на произвол судьбы.
любопытство, как утром, не желание постигнуть незнакомую профессию, -
теперь я чувствовал, как у меня сжимается горло от смутного, гнетущего
страха. Но, когда я заметил, что он опять направляется к бульвару, я
просто задохнулся от страха. Господи боже мой, да неужели же ты опять
туда, к витрине с обезьянками? Не делай глупостей! Подумай хорошенько,
та женщина, конечно, уже давно заявила в полицию, тебя, верно, уже под-
жидают и сразу схватят за рукав твоего канареечного пальтишка. Да и во-
обще - на сегодня хватит! Не делай новых попыток, ты не в форме. Ты
обессилел, скис, ты устал, а усталость в искусстве никогда не приводит к
добру. Пойди лучше отдохни, выспись! Сегодня не надо, пожалуйста, не на-
до! Я не мог объяснить, почему вселился в меня этот страх, почему я до
галлюцинации ясно видел, как его хватают при первой же попытке что-ни-
будь стащить. Мой страх возрастал по мере приближения к бульвару; уже
был слышен несмолкаемый рев его волн.
уже догнал его, уже протянул руку, чтоб схватить и оттащить прочь. Но
он, словно опять поняв мой мысленный приказ, неожиданно свернул в сторо-
ну. За один квартал до бульвара он пересек улицу Друо и вдруг уверенно,
будто к себе домой, направился к зданию, которое я сейчас же узнал: это
был Отель Друо, известный парижский аукционный зал.
ком. Ведь пока я старался разгадать его жизнь, какая-то внутренняя сила
словно толкала его навстречу моим тайным желаниям. Среди сотен тысяч па-
рижских домов я наметил сегодня утром как раз этот, потому что всегда
проводил там чрезвычайно волнующие, поучительные и в то же время занима-
тельные часы. Там больше жизни, чем в музеях, а сокровищ бывает в неко-
торые дни не меньше, там все постоянно меняется, и я люблю этот с виду
неприглядный Отель Друо, вечно иной, вечно тот же, люблю как прекрасней-
ший экспонат, потому что в нем представлен в миниатюре весь вещный мир
Парижа. То, что обычно в замкнутой стенами квартире сливается в органи-
ческое целое, здесь раздроблено и разложено на множество вещей, словно
разрубленная на куски огромная туша в мясной лавке. Предметы друг другу
совершенно чуждые, неподходящие, предметы священные и обиходные объеди-
нены здесь самым обыденным: все, что тут выставлено, подлежит превраще-
нию в деньги. Кровать и распятие, шляпа и ковер, часы и умывальник, мра-
морные статуи Гудона и томпаковые столовые приборы, персидские миниатюры
и посеребренные портсигары, подержанные велосипеды бок о бок с первыми
изданиями Поля Валери, граммофоны бок о бок с готическими мадоннами,
картины Ван Дейка на одной стене с плохими олеографиями, бетховенские
сонаты рядом с поломанными печками, насущно необходимое и явно излишнее,
откровенная халтура и ценнейшие произведения искусства, большое и малое,
подлинное и поддельное, старое и новое, - все, что может быть создано
руками и гением человека, высокое и пошлое, все вливается в реторту аук-
циона, которая с равнодушной жестокостью втягивает, а затем изрыгает все
ценности этого огромного города. Здесь, на этой перегрузочной станции,
где все ценности безжалостно переплавляются в монету, превращаются в
цифры, здесь на этом толкучем рынке человеческой суетности и человечес-
кой нужды, в этом фантастическом хаосе ярче, чем гделибо, ощущается все
сумбурное многообразие нашего материального мира. Все могут продать
здесь неимущие, все могут купить имущие. Но здесь не только приобретают-
ся вещи, здесь постигаешь и познаешь. Прислушиваясь и приглядываясь, лю-
бознательный человек может получить сведения из всех областей, научиться
лучше понимать историю искусств, археологию, книговедение, филателию и
нумизматику, а также, и прежде всего, психологию человека. Ибо столь же
многообразны, как вещи, которые из этих зал переходят в новые руки и
лишь недолго отдыхают здесь от подневольного существования, столь же
многообразны здесь люди, обступившие стол аукциониста, любопытствующие,
одержимые лихорадкой стяжательства, с беспокойными глазами, горящими
жаждой наживы или таинственной страстью к коллекционированию. Рядом с
солидными антикварами в добротных пальто и лоснящихся котелках сидят за-
мызганные продавцы случайных вещей, старьевщики с Левого берега, пришед-
шие сюда за дешевым товаром для своих лавчонок, и тут же галдят и стре-
кочут мелкие спекулянты и посредники, комиссионеры, наддатчики, "маклаки
Шилова Юлия
Суворов Виктор
Шилова Юлия
Флинт Эрик
Свержин Владимир
Смит Кордвейнер