Чтение 95–й страницы книги ~Жестяной барабан~

или еще раз выйдет на свободу, чтобы снова, как и прежде, выступать с
большим успехом. Но теперь я должен его измерить, хотя всего два дня назад
это делал...

Отнюдь не собираясь проверять написанное моим санитаром Бруно, я, Оскар
Мацерат, снова берусь за перо.

Бруно только что измерил меня своим складным метром. Оставив метр на
мне и громко выкрикивая результат, он покинул мою комнату. Он даже уронил
плетение, над которым тайно работал во время моего рассказа. Надо полагать,
он побежал за фройляйн доктор Хорнштеттер.

Но прежде чем приходит фройляйн доктор, чтобы сообщить мне, до чего
домерился Бруно, Оскар хочет обратиться к вам: за те три дня, в которые я
излагал санитару историю моего роста, мне посчастливилось прибавить -- если
только это можно назвать счастьем -- целых два сантиметра.

Итак, с этого дня в Оскаре один метр и двадцать три сантиметра. Теперь
он расскажет, как ему жилось после войны, когда его, говорящего, с трудом
пишущего, бегло читающего, и хоть и с деформированной фигурой, но в
остальном вполне здорового молодого человека, выпустили из Дюссельдорфской
городской больницы, с тем чтобы я -- как принято говорить при выписке из
лечебных учреждений -- начал новую, теперь уже взрослую жизнь.

* КНИГА ТРЕТЬЯ *

КРЕМНИ И КАМНИ

Сонные добродушные телеса: Густе Тручински незачем было меняться, когда
она стала Густой Кестер, тем более что и воздействию Кестера она могла
как-то подвергаться лишь во время их двухнедельной помолвки, перед отправкой
его на Северный фронт, и потом, когда они обвенчались, во время фронтового
отпуска, да и то по большей части в бомбоубежищах. И хотя после капитуляции
Курляндской армии от Кестера больше никаких новостей не поступало, Густа на
вопросы о супруге отвечала уверенно, причем всякий раз указывая большим
пальцем на кухонную дверь: "Он там, в плену, у Ивана. Вот ужо вернется и все
тут переменит".

Перемены, которых ждали от Кестера в их билькском жилище, подразумевали
в основном образ жизни Марии и отчасти Куртхена. Когда я был выписан из
больницы, попрощался с больничными сестрами, пообещав иногда к ним
наведываться, и поехал трамваем в Бильк, к обеим сестрам и к моему сыну
Курту, я обнаружил на третьем этаже доходного дома, выгоревшего от крыши до
четвертого этажа, некий филиал черного рынка, возглавляемый Марией и моим
шестилетним сыном, который бойко считал на пальцах.

Мария, верная душа, преданная Мацерату даже в нелегальной торговле,
посвятила себя искусственному меду. Она черпала из ведерок без надписи,
шмякала произведение искусства на кухонные весы и -- едва я переступил порог
и освоился в этих новых обстоятельствах -- передоверила мне упаковку
четвертьфунтовых лепех.

Куртхен же восседал за ящиком персиля, словно за прилавком, и хотя
удостоил взглядом своего выздоровевшего, возвратившегося домой отца, однако
его, как обычно, по-зимнему серые глаза были устремлены в нечто такое, что
вполне можно было увидеть и стоило разглядывать сквозь меня. Перед собой он
держал лист бумаги, громоздил на нем колонки воображаемых цифр; проведя от
силы полтора месяца в переполненных, плохо отапливаемых школьных классах, он
приобрел вид мыслителя и карьериста.

Густа Кестер пила кофе, между прочим натуральный, как заметил Оскар,
когда она и мне придвинула чашку. Пока я занимался искусственным медом, она
с любопытством и не без сострадания к горькой участи своей сестры
разглядывала мой горб. Ей трудно было усидеть на месте и не погладить мой
горб, ибо для женщины погладить горб сулит счастье, а счастье в Густином
случае подразумевало: возвращение Кестера, который все здесь переменит. Но
она удержалась, вместо горба, хоть и без счастья, погладила чашку и
испустила несколько вздохов из тех, что в течение последующих месяцев мне
предстояло слышать ежедневно: "Голову даю на отсечение, вот ужо Кестер
вернется, он здесь все переменит, да еще как переменит-то, вы увидите!"

Густа решительно осуждала подпольную торговлю, а между тем весьма
охотно пила натуральный кофе, добытый из искусственного меда. Когда
приходили покупатели, она покидала гостиную, шлепала на кухню и громыхала
там кастрюлями в знак протеста.

А покупателей приходило много. Сразу после девяти, после завтрака,
начинался перезвон: короткий -- длинный -- короткий. Поздним вечером, часов
примерно в девять и часто против воли Куртхена, который из-за школы мог
уделять торговле лишь половину рабочего дня, Густа отключала дверной звонок.
Люди спрашивали:

-- Искусственный мед?

Мария приветливо кивала и спрашивала в свою очередь:

-- Четвертушку или половинку?

Впрочем, были и такие люди, которые меда не хотели. Эти спрашивали:
"Кремни?" -- а в ответ Куртхен, у которого занятия были попеременно день с
утра, день после обеда, выныривал из-за своих столбиков, выуживал из-под
пуловера мешочек и звонко- дерзким мальчишеским голосом выталкивал цифры в
комнатный воздух: "Три или, может, возьмете четыре? На вашем месте я взял бы
пять. Скоро будут по двадцать четыре, самое малое. Еще прошлую неделю они
шли по восемнадцать, сегодня утром мне уже пришлось говорить двадцать, а
приди вы хоть двумя часами раньше, когда я как раз вернулся из школы, я бы
еще мог сказать: двадцать один".

На четыре улицы вдоль и на шесть поперек Куртхен был единственным
продавцом кремней. У него имелся свой источник, источник этот он не выдавал,
но вечно, и даже перед сном, твердил как молитву: "У меня есть источник!"

Как отец, я считал себя вправе интересоваться, что это за источник
такой у моего сына. И когда он, даже не скрываясь, а скорее самодовольно,
возвещал: "У меня есть источник", я неизменно задавал вопрос: "Откуда у тебя
кремни? Сию же минуту скажи мне, что это за источник!"

И столь же неизменная реакция Марии в продолжение всех тех месяцев,
когда я еще как-то пытался выяснить источник, выглядела так: "Оставь
мальчишку в покое. Во-первых, это вовсе не твое дело, во-вторых, уж коли
спрашивать, так спрашивать буду я, а в- третьих, не строй из себя отца. Пару
месяцев назад ты еще лежал пластом и рта не мог раскрыть".

Если же я не унимался и слишком настойчиво выспрашивал Куртхена про
источник, Мария шлепала ладонью по ведерку с медом и возмущалась до самых
локтей, выступая одновременно и против меня, и против Густы, которая тоже
иногда поддерживала мои по пытки выявить источник: "Оба вы хороши. Хотите
испортить мальчику всю торговлю. А сами, между прочим, с нее живете! Как я
подумаю про парочку калорий, которые выдают Оскару по болезни и которые он в
два дня подметает, так мне прямо плакать хочется, а я не плачу, я смеюсь".

Оскар не может не признать: в ту пору у меня был отменный аппетит, и
лишь благодаря источнику Курта, который приносил больше, чем искусственный
мед, Оскар мог набраться сил после скудного больничного рациона.

Вот почему отец должен был сконфуженно помалкивать и с приличной суммой
карманных денег, которые он получал благодаря детскому великодушию того же
Куртхена, стал как можно чаще покидать квартиру в Бильке, чтобы не быть
свидетелем этого позора.

Многочисленные благоденствующие критики экономического чуда утверждают
сегодня -- и чем меньше воспоминаний у них сохранилось, тем более
восторженно звучат их голоса: "О, это удивительное время перед денежной
реформой! Тогда была хоть какая-то жизнь! Люди с пустым желудком стояли --
несмотря ни на что -- в очереди за театральными билетами! А на скорую руку
сымпровизированные вечера под картофельную водку были просто изумительны и
удавались куда лучше, чем всякие там фуршеты с шампанским и дю-жарденом, как
их устраивают сегодня".

Так рассуждают романтики упущенных возможностей. Мне, по совести, тоже
надо бы так причитать, ибо в те годы, когда бил кремневый источник Куртхена,
я почти бесплатно с тысячами таких же желающих наверстать либо пополнить
свое образование посещал курсы при общеобразовательной школе, сделался
завсегдатаем Британского культурного центра, именуемого "Мост", дискутировал
с католиками и протестантами по поводу коллективной вины, сознавал себя
совиновным со всеми, кто думал: надо разобраться именно сейчас, чтобы
спихнуть это с плеч и не мучиться угрызениями совести потом, когда дела
снова пойдут в гору.

Школе, во всяком случае, я обязан своим хоть и весьма скромным, но зато
блистательно неполным образованием. Я много тогда читал. Те книги, которых
до тех пор, пока я начал расти, вполне хватило бы, чтобы поделить весь мир
пополам между Гете и Распутиным, мои знания, почерпнутые из келеровского
Морского календаря с девятьсот четвертого по девятьсот шестнадцатый, меня
уже не удовлетворяли. Чего я только не читал тогда! Я читал в туалете. Я
читал, стоя в часовых очередях за театральными билетами, зажатый между
читающими девушками с моцартовскими ко сичками, я читал, пока Куртхен
торговал кремнями, читал, расфасовывая искусственный мед. А когда не было
света, читал между сальными свечами: благодаря источнику Куртхена, у нас
водились и свечи.

Стыдно признаться, но чтение тех лет не входило в меня, а проходило
сквозь меня. Впрочем, некоторые обрывки слов, тексты на клапанах
суперобложек во мне осели. Ну а театр? Имена артистов: Хоппе, Петер Эссер,
"р" в устах Фликкеншильд, ученицы театральной школы, которые на подмостках
студий пытались произносить это "р" лучше, чем сама Фликкеншильд, Грюндгенс,
который весь в черном играл Тассо, снимал с парика предписанный автором
лавровый венок, ибо "он волосы сжигает", и тот же самый Грюндгенс опять-таки
в черном, но уже как Гамлет. А Фликкеншильд еще говорит, что Гамлет тучен. И
череп Йорика произвел на меня впечатление, ибо Грюндгенс говорил про него
очень убедительные слова. Затем они играли перед потрясенной публикой "Там
за дверью" в нетопленных театральных залах, а я представлял себе на месте