второй части настоящей повести, на бульваре Тампль и близ Шато-д'О можно
было часто видеть мальчика лет одиннадцати-двенадцати, который был бы очень
похож на нарисованный нами портрет гамена, не будь у него так пусто и мрачно
на сердце, хотя, как все в его возрасте, он не прочь был и посмеяться.
Мальчик был в мужских брюках, но не в отцовских, и в женской кофте, но не в
материнской. Чужие люди одели его из милости в лохмотья. А между тем у него
были родители. Но отец не желал его знать, а мать не любила. Он принадлежал
к тем заслуживающим особого сострадания детям, которые, имея родителей,
живут сиротами.
жесткой, чем сердце матери.
повиновался. Это был шумливый, бойкий, смышленый, задорный мальчик, живой,
но болезненного вида, с бледным лицом. Он шнырял по городу, напевал, играл в
бабки, рылся в канавах, поворовывал, но делал это весело, как кошки и
воробьи, смеялся, когда его называли постреленком, и обижался, когда его
называли бродяжкой. У него не было ни крова, ни пищи, ни тепла, ни любви, но
он был жизнерадостен, потому что был свободен.
жернов существующего общественного порядка и размалываются им. Но пока они
дети, пока они малы, они ускользают. Любая норка может укрыть их.
месяца, он говорил себе: "Пойду-ка я повидаюсь с мамой!" И он покидал
бульвар, минуя цирк и Сен - Мартенские ворота, спускался на набережную,
переходил мосты, добирался до предместий, шел мимо больницы Сальпетриер и
приходил - куда? Да прямо к знакомому уже читателю дому под двойным номером
50-52, к лачуге Горбо.
билетиком с надписью: "Сдаются комнаты", оказалась - редкий случай! -
заселенной личностями, как это водится в Париже, не поддерживавшими между
собой никаких отношений. Все они принадлежали к тому неимущему классу,
который начинается с мелкого, стесненного в средствах буржуа и, спускаясь от
бедняка к бедняку все ниже, до самого дна общества, кончается двумя
существами, к которым стекаются одни лишь отбросы материальной культуры:
золотарем, возящим нечистоты, и тряпичником, подбирающим рвань.
Кто-то из философов, - не помню, кто именно, - сказал: "В старухах никогда
не бывает недостатка".
примечательного, если не считать династии трех попугаев, последовательно
царивших в ее сердце.
состоявшая из четырех человек: отца, матери и двух уже довольно взрослых
дочерей. Все четверо помещались в общей конуре, в одном из трех чердаков,
которые были уже нами описаны.
бедности, не отличалась. Отец, нанимая комнату, назвался Жондретом. Вскоре
после своего водворения, живо напоминавшего, по достопамятному выражению
главной жилицы, "въезд пустого места", Жондрет сказал этой женщине, которая,
как и ее предшественница, исполняла обязанности привратницы и мела лестницу:
"Матушка, как вас там, если случайно будут спрашивать поляка или итальянца,
а может быть, и испанца, то знайте - это я".
нищету и уныние и - что еще печальнее - не встречал ни единой улыбки:
холодный очаг, холодные сердца. Когда он входил, его спрашивали: "Ты
откуда?" Он отвечал: "С улицы". Когда уходил, его спрашивали: "Ты куда?" Он
отвечал: "На улицу". Мать попрекала его. "Зачем ты сюда ходишь?"
погребе. Он не страдал от этого и никого в этом не винил. Он по-настоящему и
не знал, какими должны быть отец и мать.
маленьким Гаврошем. Почему его называли Гаврошем? Да, вероятно, потому же,
почему его отца называли Жондретом.
по-видимому, некоторым бедствующим семьям.
Каморку рядом занимал небогатый молодой человек, которого звали г-н Мариус.
Книга вторая. ВАЖНЫЙ БУРЖУА
Глава первая. ДЕВЯНОСТО ЛЕТ И ТРИДЦАТЬ ДВА ЗУБА
найдутся люди, помнящие и поминающие добрым словом старичка Жильнормана.
Старичок этот был стар уже и тогда, когда сами они были молоды. Для всех,
кто предается меланхолическому созерцанию смутного роя теней, именуемого
прошлым, этот образ еще не совсем исчез из лабиринта улиц, прилегающих к
Тамплю, которым при Людовике XIV присваивали названия французских провинций
совершенно так же, как в наши дни улицам нового квартала Тиволи присваивают
названия всех европейских столиц. Явление, кстати сказать, прогрессивное,
свидетельствующее о движении вперед.
людей, возбуждающих любопытство единственно по причине своего долголетия, и
если в свое время они ничем не выделялись из общей массы, то теперь казались
незаурядными, так как ни на кого не походили. Это был очень своеобразный
старик - в полном смысле слова человек иного века, с головы до ног
настоящий, чуть-чуть надменный буржуа XVIII столетия, носивший свое
старинное и почтенное звание буржуа с таким видом, с каким маркизы носят
свой титул. Ему уже перевалило за девяносто лет, но он держался прямо,
говорил громко, хорошо видел, любил выпить, сытно поесть, по сне богатырски
храпел. Он сохранил все свои тридцать два зуба. Надевал очки, только когда
читал. Был влюбчив, но утверждал, что больше девяти лет тому назад
решительно и бесповоротно отказался от женщин. По его словам, он уже не мог
нравиться. Однако он прибавлял к этому не "Потому что слишком стар", а
"Потому что слишком беден". "Не разорись я... ого - го!" - говорил он. Он и
в самом деле располагал не более чем пятнадцатью тысячами ливров годового
дохода. Его мечтой было получить наследство, иметь сто тысяч франков ренты и
завести любовниц. Как видим, его отнюдь нельзя было причислить к тем
немощным восьмидесятилетним старцам, которые, подобно Вольтеру, умирают всю
жизнь. И долговечность его не была долговечностью битой посуды. Этот бодрый
старик всегда отличался прекрасным здоровьем. Он был человек неглубокий,
порывистый и очень вспыльчивый. Из-за любого пустяка он мог разбушеваться, и
по большей части - будучи неправым. Если же ему перечили, он замахивался
тростью и давал людям таску не хуже, чем в "великий век". У него была
незамужняя дочь в возрасте пятидесяти с лишком лет, которую он в сердцах
пребольно колотил и рад был бы высечь. Она все еще казалась ему восьмилетней
девочкой. Он отпускал увесистые оплеухи своим слугам, приговаривая: "Ну и
стервецы!". Одним из излюбленнейших его ругательств было: "Эх вы, пентюхи,
перепентюхи.!" Вместе с тем ему была присуща изумительная невозмутимость; он
каждодневно брился у полупомешанного цирюльника, который ненавидел его,
ревнуя к нему свою хорошенькую кокетливую жену. Жильнорман очень высоко
ставил свое уменье судить обо всем на свете и хвастался своей
проницательностью. Вот одна из его острот: "Ну я ли не догадлив? Стоит блохе
меня укусить, и я уже догадываюсь, с какой женщины она на меня перескочила".
Его речь постоянно пересыпалась словами: "чувствительный человек" и
"природа". Впрочем, он не вкладывал в это последнее слово такого широкого
смысла, какое ему стали придавать в наше время, однако любил как-то
по-своему ввернуть его в свои шуточки у камелька. "Природа, - говаривал он,
- желая наделить цивилизованные страны всем понемножку, ничего для них не
жалеет, вплоть до забавных образцов варварства. В Европе существует, но
только в малом формате, все, что встречается в Азии и в Африке. Кошка - это
домашний тигр, ящерица - карманный крокодил. Танцовщицы из Оперы - те же
людоедки, только розовенькие. Они съедают человека не сразу, они гложут его
понемножку. А то - о волшебницы! - вдруг возьмут и превратят его в устрицу и
проглотят. Караибы оставляют одни кости, они - одни черепки. Таковы уж наши
нравы. Мы не пожираем пищу мигом, а смакуем. Мы не приканчиваем добычу одним
ударом, а медленно рвем на части".
Глава вторая. ПО ХОЗЯИНУ И ДОМ
Дом был его собственный. Он давно снесен, и теперь на его месте выстроен
другой, а при постоянных изменениях, которые претерпевает нумерация домов
парижских улиц, изменился, вероятно, и его номер. Жильнорман занимал
просторную старинную квартиру во втором этаже, выходившую на улицу и в сады
и увешанную до самого потолка огромными коврами, изделиями Гобеленовой и
Бовеской мануфактур, изображавшими сцены из пастушеской жизни; сюжеты
Адамов Григорий
Контровский Владимир
Зыков Виталий
Корнев Павел
Распопов Дмитрий
Посняков Андрей