Наполовину всунув ступню в обутки, этот бухтило, как про себя нарекла его
Нелька, ковылял по берегу. Говорили, что во время переправы лишился казенной
обуви и на первых порах воевал вообще босиком. О том, что сдал под расписку
старшине Бикбулатову свои редкостные обутки, Булдаков, на всякий случай, не
распространялся -- украдут, на такую вещь кто угодно обзарится.
распадок Черевинки. Пулеметы не работали, и, праздно положив кормовое весло
на колени, Нелька какое-то время не гребла, сплывая по течению.
лапе.
Нелька, разворачивая лодку носом на течение.
подавленных, один оказался из отделения связи щусевского батальона. Звали
его Пашей. Родион ему обрадовался и сказал, что это напарник его, старший
телефонист, и пущай им разрешат сходить к острову, похоронить как следует
Ерофея.
вот вроде и готовые тебя сцапать за шкирку, поднять кверху, тряхнуть и
бросить. Небо, едва просвеченное солнцем, продирающимся сквозь полог копоти
и пыли, наполнилось гулом моторов, трещаньем пулеметов и аханьем зениток.
Бомбежка была пробная, скоротечная и малоубойная. Ни одного самолета зенитки
не сбили, и народ ругался повсюду: столько боеприпасов без толку сожгли! На
берег бомб упало совсем мало, но в реку и в глубь берега валилось бомб
изрядно. Несколько штук угодило гостинцем к немцам -- фрицы обиженно
защелкали красными ракетами, обозначая свое местонахождение.
заходя не с реки, а пикируя вдоль берега, вот тогда начнется страшное дело
-- обваливающимся яром будет давить людей, будто мышат в норках.
иные воздушной волной откатило в реку, одежонку, какая была, поснимали с
мертвых живые. Мертвые, кто в кальсонах, кто в драной рубахе, кто и нагишом
валялись по земле, полоскались в воде. С лица Ерофея снесло платочек, в
глазницы и в приоткрытый рот насыпалось ему земного праху. Раздеть его
донага не успели или не захотели -- грязен больно, ботинки, однако, сняли.
Что ж делать-то? Полно народу на плацдарме разутого, раздетого, надо как-то
прибирать себя, утепляться. По фронту ходила, точнее кралась тайно, жуткая
песня:
Родион в комках глины нашел лоскуток, которым пользовался как носовым
платком, снова закрыл им лицо товарища, с которым они за ночь пережили
несколько смертей. И вот: один живет дальше, или существует, другой
успокоился. И, пожалуй, ладно сделал. Не больно ему теперь, не страшно, ни
перед кем не виноват.
на котелок. Еще в призывной команде сошлись и определены были в учебной роте
во взвод связи. Так назначено было старшими, сами-то они ничего не выбирали,
ничем и никем не распоряжались. Подходил командир, тыкал пальцем в грудь; ты
-- туда, ты -- сюда -- вся недолга. Ерофей был из смоленских, почти уж
белорусских мест, мешался у него говор. Его беззлобно передразнивали:
"Бульба дробна, а дурак большой". Родион из вятских, мастеровых, и его тоже
передразнивали: "Ложку-те, едрена-те, взял ли драчону-те хлебать?!" Родион
двадцать пятого года рождения, призывался к сроку. Ерофей был гораздо
старше, но по животу его браковали -- кровью марается. Потратив кадровую
армию, перевели правители по России всякий народ, и вот пришла нужда
гнилобрюхих, хромых, косых и даже припадочных загребать в боевые ряды.
Ерофей на судьбу не роптал, подержится за живот, поохает маленько и дальше
служит -- голова у него сметливая, память хорошая, руки на любое дело
годные. Родион, безоговорочно приняв старшинство напарника, во всем ему
подчинялся, перенимал от него все полезное для жизни и работы.
которым командовал полковник Бескапустин, и оттуда уже были назначены в
боевую группу капитана Щуся, который влил их или соединил со своим
отделением связи, поставив короткую, но точную задачу: "Связь должна быть на
другом берегу!"
трахамудрии, был им выделен отдельный плотик -- два бруса, связанные
проводами, обмотками, бечевкой. Ерофей, помнится, поглядел на это
сооружение, на другой берег взгляд перенес и вздохнул:
Паша, командир отделения Еранцев и приблатненный мужик Шорохов, который еще
на берегу предупредил: "Кто полезет на салик -- прирежу!.."
воде кипящей каши, поталкивали свои драгоценные брусья, огрузшие под
катушками со связью, под оружием и всяким барахлом. Шли, шли, доставая
вытянутыми пальцами дно, и разом всплыли, погреблись руками, наперебой
успокаивая друг друга: "Ниче, ниче, уж недалече..." Сверху осветили -- и
началось! На плотик насела орущая куча людей, опрокинула его вниз грузом,
разметала связистов. Хватаясь друг за друга, люди уходили под воду, бурлили,
толкались. Издали доносились властные крики: "...р-р-ре-од! р-ре-од,
р-рре-о-од!" -- связисты какое-то время узнавали голоса своих командиров,
пытались правиться на них, но завертело, закружило, то свет, то тьма, то
промельк неба, то нездешний вроде бы свет, взлетающий снопом в занебье и
огненным ошметьем опадающий вниз, все заполняющий вопль: "А-а-а-а-а!"
Еранцев, Паша и Шорохов где-то потерялись, командир куда-то исчез. Из
последних сил, из последних возможностей держась за плотик, ускользающий во
тьму, взмывающий вверх, связисты тоже орали, но не слышали себя. Катушки со
связью отцепились, утонули в реке, плотик, сделавшийся ловушкой, затапливало
от саранчой на него наседающих людей. Где-то, в каком-то месте плотик еще
раз опрокинулся, накрыв собою людей, и тихо, голо всплывал, белея крестиками
штукатурных лучинок, но снова и снова человеческое месиво облепляло его,
снова огонь или свет преисподней и крик беспредельного пространства, крик
покинутой живой души, последний, безответный зов.
радовался крику паренька, присутствию его -- раз напарник жив и он слышит
его, дотрагивается до него, стало быть, и сам он еще жив, глотает воздух,
забитый тошнотной гарью, вроде сама вода уже горит. И пусть окольцованы
огнем, пусть... но двое -- есть двое.
держись, держись меня, мы живы, еще живы.
воздух, кренилась пушчонка, скатываясь к закруглению борта, ладилась упасть
в воду и отчего-то не падала. За свертывающийся, шипящий, буркотящий понтон
и даже за пушечку уцепившись, копошились люди. И когда понтон, став на ребро
и сронив, будто серьгу с уха, в воду пушку, все же опрокинулся и накрыл уже
сморщенной, пустой резиной людское месиво, Ерофей и Родион обрадовались: не
обзарились, не ухватились за эту гиблую плавучую тушу. Их настигли, хватали
из-под низу, из воды. "Заныривай!" -- тонко вопил Ерофей и тянул за собой
Родиона. Выбились наверх, устало погреблись, слыша отдаленное хрипение,
бульканье, вопли -- на их скудном плотике боролись за жизнь и погибали
обреченные люди.
попеременке. И услышал Он их, услышал, Милостивец, послал им какой-то
длинный, пулями избитый, ощепинами ощетинившийся столб. Пловцы, не
потерявшие голову, умеющие держаться на воде, облепили тот столб и молча,
боясь привлечь внимание тонущих, греблись руками. Где-то, в конце уж, у
сахарно белеющих в воде фарфоровых станков осторожно прилепились к столбу
Ерофей с Родионом. Плыло их, держась за телеграфный столб, человек шесть.
Кто постарше, поопытней, по возможности спокойно просили, нет, не просили,
умоляли:
бревно, толкать друг дружку, отрывать oт столба. Всюду должен быть и бывает
старший. Они, эти старшие, владели собой, подгребали одной рукой, затем,
когда сделалось ближе к отемненному вспышками орудийных выстрелов
просекаемому берегу, когда появилась надежда, заработали, захрипели: "Греби!
Греби! Бра-атцы! Бра-атцы-ы!"
бревно и плывут просто так, на дурика. Греблись из всех сил, и что-то
вспыхивало, стонало, просило: "Скорей! Скорей! Ско-о-оре-й!" -- Но и здесь,
в этой смертью сбитой кучке людей, объявились те, кто хотел жить больше
других, кто и раньше, должно быть, вел линию своей жизни не по законам
братства -- они брюхом наваливались на узенькое, до звона высохшее на
придорожном ветру, бревешко. Ерофей и Родион, за короткие минуты сделавшиеся
Пехов Алексей
Каргалов Вадим
Володихин Дмитрий
Березин Федор
Лондон Джек
Шилова Юлия