Чтение 95–й страницы книги ~Самоубийство~

талантлив, я не отрицаю. Некоторые его стихи такие, что никто другой не
напишет. Но это просто звучные общедоступные частушки... Ведь есть такое
русское слово "частушки"? Кто у вас теперь их в Москве пишет? Кажется,
какой-то Демьян Бедный?

-- Господи! Александр Блок и Демьян Бедный!

-- Я их не сравниваю, хотя, может быть, и Демьян Бедный тоже "всех
потряс", только читателей другого уровня, несколько менее высокого. А поверь
мне, Александр Блок своих старых дев потряс только "изумительным финалом".
Для этого финала вся поэма и написана, без него на нее и не обратили бы
большого внимания. Разумеется, последняя фигура, которой можно бы ждать в
конце такой поэмы, в компании хулиганов-убийц, это Христос. Так вот вам,
на-те, изумительный финал, и какой глубокий! -- с внезапным бешенством
сказал Джамбул. -- Отвратительно! Даже независимо от того, что он оказал
огромную услугу большевикам. Хотя Ленин, верно, хохотал над его поэмой, если
прочел.

-- Вот и ты "хохочешь". Блок никому никакой услуги оказывать не
желал!..

-- Опять "не желал"! Все вы "не желаете", но делаете чорт знает что!

-- Не буду спорить.. Ну, хорошо, какая же теперь у тебя душа?
Мусульманская?

-- Да, мусульманская.

-- А может быть, ты и ее ненадолго взял напрокат? 475

-- Нет, эту напрокат не взял, -- ответил он очень раздраженно. -- И не
хочу я об этом говорить!

-- Как знаешь, -- сказала Люда, взглянув на него с испугом. -- А я
всЈ-таки не жалею, что заговорила. И не жалею, что к тебе приехала.

-- Отлично сделала, что приехала, -- сказал Джамбул, вспомнив долг
хозяина. -- Но зачем ты так скоро уезжаешь? Останься. Поживешь с нами. Я
уверен, что, если ты постараешься, то тебя полюбят мои... -- Ему неловко
было ей сказать: "мои жены". -- Право, останься.

Люда улыбнулась. Поймала себя на мысли: "Если б он не так сказал это, а
так, как говорил у Пивато, вдруг я и осталась бы, с меня сталось бы!?"

-- Не могу. Я обещала Ките Ноевичу вернуться к 1-ому июня. Да надо и
зарабатывать хлеб насущный.

-- Тебе нужны деньги? Я могу тебе дать сколько угодно.

Она вспыхнула. "Мог бы теперь этого не говорить!"

-- Нет, спасибо, у меня достаточно.... А ведь Кита Ноевич дал мне к
тебе и порученье. ВсЈ думает, не согласишься ли ты к ним вернуться.
Должность для тебя будет и хорошая.

-- Поблагодари его, но скажи, что я не принял бы и должности президента
республики.

-- Почему же?

-- Потому, что политика -- грязь. Желаю им всяческих успехов, нашим
доморощенным Жоресам... О Жоресах ему, конечно, не говори... А вот я приеду
туда -- просто повидать родные места. Конечно, если они не погибнут. Очень
часто гибнут Жоресы, такова уж их судьба.

-- Когда ты приедешь? -- радостно спросила Люда. -- Ради Бога, приезжай
поскорее.

-- Не знаю, когда, -- угрюмо ответил он, подавив зевок. 476

Как ни огрубели люди в России после революции, как ни был каждый
поглощен своими делами и заботами, друзья и знакомые проявили большое
участие к Ласточкиным. Всех особенно поразило то, что несчастье произошло
тотчас после первой вступительной лекции Дмитрия Анатольевича. Стало
известно, что у него нет ни гроша. Леченье было в больницах бесплатным,
хотя, кто мог, платил персоналу, что мог и от себя. Скоблин и другие врачи
клиники решительно отказались от платы. ВсЈ же расходы естественно были.
Негласно, по почину Травникова, образовался комитет друзей. Сам Никита
Федорович внес немало из своего тощего кармана. Вносили и другие. Татьяна
Михайловна ничего об этом не знала; но если б и догадывалась, то теперь к
этому отнеслась бы почти безучастно: всЈ кончилось, кончились и такие
огорченья. Она попросила Травникова продать остававшуюся у них картину. Он
продал за гроши и сказал ей, что получил три тысячи. По ее просьбе, оставил
деньги у себя и платил за всЈ, за что нужно было платить.

Тотчас после несчастья он написал в Петербург Рейхелю. Писать Тонышевым
было невозможно: письма заграницу не доходили и даже не отправлялись. От
Аркадия Васильевича очень скоро пришел чрезвычайно взволнованный ответ. Он
прислал едва ли не все свои сбережения, просил извещать его о состоянии
двоюродного брата возможно чаще, приложил письмо к Татьяне Михайловне и
просил его ей передать только, если врач это разрешит: "По тому, что
переживаю я, могу логически заключить, в каком состоянии она!" -- писал он
Никите Федоровичу. В приложенном письме, тоже логичном и расстроенном,
говорил, что приедет в Москву по первому вызову, если от этого может быть
хоть сколько-нибудь ощутительная польза. Травников, давно с ним знакомый,
знавший его репутацию злого или во всяком случае очень сухого человека, был
удивлен. "Нет, люди лучше, чем о них думают мизантропы". Он показал письмо
Татьяне Михайловне, ничего не сказав о деньгах. Она просила ответить, что
никакой пользы от приезда не будет: это только взволнует и напугает
больного. 477

Скоблин сообщил Татьяне Михайловне, что они могут оставаться в клинике
"сколько понадобится". Уход тут был, конечно, гораздо лучше, чем мог быть
дома. Горячо благодаря, она спросила о "деревяшках", о костылях, о
повозочке: "Буду сама его возить", -- Скоблин сказал свое "разумеется" и
вздохнул. "Как уж она, несчастная, будет возить! Сама как будто совершенно
больна и еле держится на ногах", -- подумал он. Душевные и физические
страдания Татьяны Михайловны еще увеличивались от того, что она в день
несчастья сама просила мужа не искать извозчика и поехать домой в трамвае.
"Из экономии!"

Теперь она уже выходила к приезжавшим в клинику друзьям и старалась с
ними "разговаривать"; они только испуганно на нее смотрели. Некоторые
привозили подарки: леденцы, баночку варенья. К Дмитрию Анатольевичу еще
никого, кроме Травникова, не пускали, и посетители узнавали об этом с
облегченьем.

Зашла под вечер жилица их квартиры, просила не вызывать к ней гражданку
Ласточкину, испуганно расспрашивала, как случилось несчастье. Сказала, что
дома всЈ в порядке, что она за всем следит, и уходя оставила лимон, немного
сахару и полфунта настоящего чаю: "Мы ведь иногда кое-что достаем в
кремлевском складе", -- сообщила она смущенно. О таких продуктах люди в
Москве давно забыли. Еще не очень давно, после покушения Каплан, по слухам,
был правительством послан заграницу экстренный поезд за лимонами и еще
чем-то таким для раненого Ленина.

Татьяна Михайловна прослезилась и тотчас написала жилице письмо.
Благодарила в таких выраженьях, что Травников только развел руками. Продукты
вызвали сенсацию в клинике. Ласточкину был немедленно подан стакан с
тоненьким, точно бритвой отрезанным, кусочком лимона и двумя кусками сахара.
Он выпил с наслаждением и потребовал, чтобы такой же пили и Татьяна
Михайловна и Никита Федорович и сиделка. Они в один голос ответили, что
выпьют попозже на кухне.

Дмитрий Анатольевич был всЈ время в сознании, но оно не всегда работало
хорошо. Когда в комнате никого не было, он иногда плакал. Прекрасно понимал,
что 478 жизнь кончена, что жить больше незачем, не для чего, а скоро станет
и не на что. "Что же будет с Таней?" И ему все чаще вспоминалось, что в его
квартире, в ящике, под бумагами, хранится металлическая мыльница, тщательно
обернутая двумя носовыми платками, которые в свое время разыскивала Татьяна
Михайловна: -- "Куда только они делись? Я твердо помню, что оставила тебе
десять".

Тонышев был оставлен Временным правительством на прежней
дипломатической должности. К февральской революции он отнесся без восторга и
печально спорил об этом с женой: Нина Анатольевна была именно в восторге,
говорила, что просто влюблена "в них во всех, особенно в Керенского", и
высказывала мнение что Алексей Алексеевич теперь должен выставить свою
кандидатуру в Учредительное Собрание.

-- Я и в Государственную Думу не хотел идти, а в это Учредительное
Собрание не пойду ни за что, даже если б меня выбрали! -- угрюмо отвечал
Тонышев.

Как он ни возмущался политикой прежнего правительства, как ни
сочувствовал убийству Распутина, Алексей Алексеевич был очень расстроен
падением династии Романовых: "Много, очень много красоты в жизнь вносил
монархический строй". Он вел себя в отношении новой власти вполне лойально,
послал поздравление министру иностранных дел Милюкову, которого очень
уважал, устроил у себя прием печати и в кратком слове объяснил, что теперь
новая, свободная Россия с удвоенной энергией поведет войну, в теснейшем
согласии со своими доблестными союзниками. Никого не хвалил и не осуждал.

Он много работал. С самого начала его работа в небольшой нейтральной
стране заключалась преимущественно в собирании сведений о закулисной
дипломатической деятельности Германии и Австро-Венгрии, об их попытках
завязать связь с французскими и английскими государственными людьми, о
переговорах князя Бюлова. Бывший канцлер, повидимому, был, по прежнему,
очень доволен собой, своими талантами и своими делами: он ничем, ни в чем не
виноват, войну не умели предотвратить 479 его бездарные преемники. После
Танжера он еще долго вел политику в стиле Людовиков и Фридрихов, затем ушел
в отставку, в чем-то не поладив с императором. Позднее ему Вильгельмом было
поручено своим очарованием и дипломатическим гением отвлечь Италию от
участия в войне; в Риме он долго очаровывал итальянских государственных
людей, сыпал стихами, шутками, цитатами, но Италии не очаровал. Она приняла