возможно большую значительность; он сидел на самом краешке стула и пытался
с помощью правой и левой педали сообщить большую эмоциональную
насыщенность каждому аккорду. И правда, когда он достигал какого-то
эффекта, пусть только ему и заметного, то этот эффект носил скорее
чувственный, чем чувствительный характер. Простейший гармонический прием
благодаря полновесной, замедленной акцентировке приобретал своеобразное,
таинственное значение. Какому-то аккорду, новому гармоническому ходу,
вступлению" Ганно, высоко вскидывая брови, наклоняясь и делая движение,
словно он собирается взлететь, сообщал посредством неожиданно
возникавшего, приглушенного звучания нервически напряженную действенность.
наивной приподнятостью венчающий всю пьесу. Среди разлива жемчужных
пассажей скрипки тихо, чисто, как серебряный колокольчик, тремолирует
пианиссимо E-moll аккорда. Он нарастает, ширится, медленно, медленно
наполняется звучанием. В forte Ганно прибег к диссонирующему cis,
возвращающему к основному тону, и, в то время как Страдивариус плавно и
звучно обтекает это cis, мальчик, напрягая все свои силы, доводит
диссонанс до fortissimo. Он медлит с развязкой, приберегает ее для себя,
для слушателей. Что она сулит, эта развязка, это восхитительное,
самозабвенное погружение в H-dur? Беспримерное счастье, небывало
сладостное удовлетворение. Мир! Блаженство! Небо!
напряжения всех сил, пусть нестерпимого, - тем сладостнее будет
разрядка... Еще последнее, самое последнее упоение этой зовущей, теснящей
грудь страстью, этим томлением, этим последним усилием воли, которая еще
не хочет свершенья, освобожденья, - ибо Ганно знал: счастье - это только
миг... Мальчик медленно выпрямился, глаза его расширились, сомкнутые губы
затрепетали... он вздрогнул, втянул воздух носом и... блаженство
неудержимо хлынуло на него. Оно обуяло, охватило все его существо. Мускулы
Ганно ослабели, голова бессильно склонилась на плечо, глаза закрылись,
печальная, почти болезненная улыбка несказанного счастья появилась на его
губах, когда он, модулируя и нажимая педали, околдованный плеском,
рокотом, пением, журчанием скрипичных пассажей, перенес свое тремоло,
сопровожденное басовым аккомпанементом в H-dur, довел его до fortissimo и
вдруг оборвал в коротком, чуть приглушенном всплеске звуков.
захватила его самого. Г-жа Перманедер, например, ровно ничего не поняла в
этом избытке музыкальных средств, - но она видела улыбку ребенка, видела,
как в блаженной истоме поникла нежно любимая ею головка. И это зрелище
перевернуло ей душу, легко поддававшуюся умилению.
воскликнула она и, едва сдерживая слезы, ринулась заключить его в объятия.
- Герда, Том, это будет второй Моцарт, Мейербер... - и, так и не подыскав
третьего имени, она ограничилась тем, что осыпала поцелуями племянника,
сидевшего в полном изнеможении, с руками, упавшими на колени, и
отсутствующим взором.
голову мальчугану.
7
развития маленького Иоганна.
головой, он взял себе в жены Герду Арнольдсен. Тогда он чувствовал себя
достаточно сильным и достаточно свободным, чтобы, не в ущерб бюргерской
деловитости, постоять за свой незаурядный и более изысканный вкус. Но
неужели ребенок, этот долгожданный наследник, внешне, физически, во многом
выдавшийся в отцовскую породу, - все же точный сколок с матери? Неужели
этот мальчик со временем не только не продолжит более удачливо и уверенно,
как он надеялся, дело его жизни, а в силу самой своей природы будет
чуждаться и среды, в которой он призван жить и действовать, и даже его,
своего отца?
глазами, которые он любил, с ее тяжелыми темно-рыжими волосами, со всей ее
необычной внешностью, была для Томаса еще одним очарованием, еще одним
признаком ее своеобразной сущности. Но теперь, когда он увидел, что
музыка, эта непонятная ему страсть, с первых же лет жизни целиком
завладела его сыном, он стал относиться к ней, как к некой враждебной
силе, вставшей между ним и его ребенком, - ребенком, из которого он,
несмотря ни на что, надеялся сделать настоящего Будденброка - сильного,
практически мыслящего человека, с волей, устремленной к власти, к
стяжанию. Нервно взвинченному и подозрительному Томасу Будденброку
казалось, что эта враждебная сила грозит сделать его чужим в собственном
доме.
жена и ее друг, - этот г-н Пфюль; Герда же, замкнутая и нетерпимая во
всем, что касалось искусства, с истинной жестокостью еще затрудняла ему
это понимание.
семье, как это теперь оказалось. Его дед любил иногда поиграть на флейте,
и сам он с неизменным удовольствием слушал красивые мелодии, грациозные,
или смутно печальные, или бодрящие своей веселостью. Но он твердо знал,
что стоит ему только заикнуться о своих вкусах, как Герда пожмет плечами и
с сострадательной усмешкой заметит: "Пустое, друг мой! Пьеска, лишенная
всякой музыкальной ценности..."
неизменно связывалось представление о холодном высокомерии. Когда разговор
о музыке заходил в присутствии Ганно, его так и подмывало перейти к
открытому возмущению. И не раз случалось, что он, не в силах дольше
сдерживаться, восклицал:
понятной "музыкальной ценностью" не очень-то хороший тон!
музыке. И как ты ни умен, все равно никогда не поймешь, что музыка - нечто
большее, чем услада для слуха или приятное послеобеденное развлечение. В
музыке тебе изменяет ощущение банального, во всем остальном у тебя
достаточно острое... а это единственный критерий для понимания искусства.
Насколько тебе чужда музыка, ты можешь судить уже хотя бы по тому, что
твой музыкальный вкус остался далеко позади всех прочих твоих запросов и
воззрений. Что тебе нравится в музыке? Пошлый оптимизм. Но если бы им была
пропитана книга, ты бы с досадой или насмешкой отшвырнул ее от себя.
Быстрое осуществление любого чуть шевельнувшегося желания... Услужливое,
торопливое удовлетворение слегка возбужденных чувств... Да разве жизнь
похожа на красивую мелодию?.. Это, друг мой, несостоятельный идеализм...
чувством, не мог уразуметь, почему мелодии, которые его веселят и трогают,
жалки и ничтожны, а пьесы, по его представлению скучные и запутанные,
непременно обладают высокой музыкальной ценностью? Он стоял в преддверии
храма, откуда Герда презрительным мановением руки изгоняла его... И больно
было ему смотреть, как она с ребенком исчезает в таинственной глубине
святилища.
ним и маленьким сыном; добиваться благосклонности ребенка - это казалось
ему унизительным. Он был очень занят и мало видел мальчика, за обедом же
старался разговаривать с ним непринужденно-дружеским тоном, впрочем не без
оттенка ободряющей жесткости.
за столом рядом с ним, напротив жены, - что слышно! Чем мы сегодня
занимались? Уроками?.. И игрой на рояле? Дело хорошее. Только меру надо
соблюдать, а то пройдет охота ко всему остальному, и на пасхе опять
придется засесть за зубрежку!
которой он ждал, как отнесется Ганно к его приветствию, как на него
ответит; ни одним движением не показывал он, как болезненно сжималось его
сердце, когда мальчик, скользнув по нему робким взглядом золотисто-карих,
затененных глаз, взглядом, не достигавшим даже отцовского лица, молча
склонялся над тарелкой.
перерывах между блюдами, пока горничная меняла тарелки, Томас почитал
своей обязанностью заниматься мальчиком, задавать ему вопросы, проверять
его практические знания: "Сколько жителей в городе? Какие улицы ведут от
Травы в Верхний город? Как называются амбары фирмы "Иоганн Будденброк"?
Отвечай живо, без запинки!" Но Ганно молчал. Не назло отцу, не затем,
чтобы огорчить его, - но жители, улицы, даже амбары, обычно нисколько его
не интересовавшие, будучи возведены в степень экзаменационных вопросов,
вызывали в нем непреодолимое внутреннее торможение. До того он мог быть
весел, мог даже болтать с отцом, но едва только разговор - хоть отдаленно
- начинал смахивать на испытание, как он ощущал полнейший упадок сил,
всякая способность к сопротивлению оставляла его. Глаза Ганно
затуманивались, на губах появлялось выражение отчаяния, все мысли исчезали
из его головы. Оставалось только жгучее мучительное недоумение: зачем папа
своей неосторожностью - он ведь отлично знал, что эти опыты никогда до
добра не доводят, - испортил обед себе и ему? Ганно потуплял полные слез
глаза в тарелку. Ида тихонько толкала его в бок, шептала названия улиц,
амбаров. Ах, к чему? Все равно это было бесполезно, совершенно бесполезно!
Она не понимала, в чем дело: он ведь знал эти названия, во всяком случае
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Орлов Алекс
Прозоров Александр