Чтение 95–й страницы книги ~В круге первом~

собственному опыту, слух -- это важнейшее чувство арестанта. Зрение
арестанта обычно ограничено стенами и намордником, обоняние насыщено
недостойными ароматами, осязанию нет новых предметов. Зато слух развивается
необыкновенно. Каждый звук даже в дальнем углу коридора тотчас же
опознаётся, истолковывает происходящие в тюрьме события и отмеряет время:
разносят ли кипяток, водят ли на прогулку или принесли кому-то передачу.

Слух и донёс начало разгадки: со стороны 75-й камеры загремела стальная
переборка, и в коридор вошло много людей. Слышался их сдержанный говор,
шаги, заглушаемые коврами, потом выделились голоса женщин, шорох юбок, и у
самой двери 72-й камеры начальник Бутырской тюрьмы приветливо сказал:

-- А теперь госпоже Рузвельт, вероятно, будет интересно посетить
какую-нибудь камеру. Ну, какую же? Ну, первую попавшуюся. Например, вот
72-ю. Откройте, сержант.

И в камеру вошла госпожа Рузвельт в сопровождении секретаря, переводчика,
двух почтенных матрон из среды квакеров, начальника тюрьмы и нескольких лиц
в гражданской одежде и в форме МВД. Капитан же в белых перчатках отошёл в
сторону. Вдова президента, женщина тоже передовая и проницательная, много
сделавшая для защиты прав человека, госпожа Рузвельт задалась целью посетить
доблестного союзника Америки и увидеть своими глазами, как распределяется
помощь ЮНРРА (Америки достигли зловредные слухи, будто продукты ЮНРРА не
доходят до простого народа), а также -- не ущемляется ли в Советском Союзе
свобода совести. Ей уже показали тех простых советских граждан (переодетых
партработников и чинов МГБ), которые в своих грубых рабочих спецовках
благодарили Соединённые Штаты за бескорыстную помощь. Теперь госпожа
Рузвельт настояла, чтоб её провели в тюрьму. Желание её исполнилось. Она
уселась в одно из кресел, свита устроилась вокруг, и начался разговор через
переводчика.

Солнечные лучи от поворотного зеркала всё так же били в камеру. И дыхание
Эола шевелило занавеси.

Госпоже Рузвельт очень понравилось, что в камере, выбранной наудачу и
застигнутой врасплох, была такая удивительная белизна, полное отсутствие
мух, и, несмотря на будний день, в святом углу теплилась лампада.

Заключённые поначалу робели и не двигались, но когда переводчик перевёл
вопрос высокой гостьи, неужели, щадя чистоту воздуха, никто из заключённых
даже не курит, -- один из них с развязным видом встал, распечатал коробку
"Казбека", закурил сам и протянул папиросу товарищу.

Лицо генерал-майора потемнело.

-- Мы [боремся с] курением, -- выразительно сказал он, -- ибо табак --
это яд.

Ещё один заключённый пересел к столу и стал просматривать журнал
"Америка", почему-то очень торопливо.

-- За что же наказаны эти люди? Например, вот этот господин, который
читает журнал? -- спросила высокая гостья.

("Этот господин" получил десять лет за неосторожное знакомство с
американским туристом.)

Генерал-майор ответил:

-- Этот человек -- активный гитлеровец, он служил в Гестапо, лично сжёг
русскую деревню и, простите, изнасиловал трёх русских крестьянок. Число
убитых им младенцев не поддаётся учёту.

-- Он приговорён к повешению? -- воскликнула госпожа Рузвельт.

-- Нет, мы надеемся, что он исправится. Он приговорён к десяти годам
честного труда.

Лицо арестанта выражало страдание, но он не вмешивался, а продолжал с
судорожной поспешностью читать журнал.

В этот момент в камеру ненароком зашёл русский православный священник с
большим перламутровым крестом на груди -- очевидно, с очередным обходом, и
очень был смущён, застав в камере начальство и иностранных гостей.

Он хотел было уже уйти, но скромность его понравилась госпоже Рузвельт, и
она попросила его выполнять свой долг. Священник тут же всучил одному из
растерявшихся арестантов карманное Евангелие, сам сел на кровать ещё к
одному и сказал окаменевшему от удивления:

-- Итак, сын мой, в прошлый раз вы просили рассказать вам о страданиях
Господа нашего Иисуса Христа.

Госпожа Рузвельт попросила генерал-майора тут же при ней задать
заключённым вопрос -- нет ли у кого-нибудь из них жалоб на имя Организации
Объединённых Наций?

Генерал-майор угрожающе спросил:

-- Внимание, заключённые! А кому было сказано про "Казбек"? Строгача
захотели?

И арестанты, до сих пор зачарованно молчавшие, теперь в несколько голосов
возмущённо загалдели:

-- Гражданин начальник, так курева нет!

-- Уши пухнут!

-- Махорка-то в тех брюках осталась!

-- Мы ж-то не знали!

Знаменитая дама видела неподдельное возмущение заключённых, слышала их
искренние выкрики и с тем большим интересом выслушала перевод:

-- Они единодушно протестуют против тяжёлого положения негров в Америке и
просят рассмотреть этот вопрос в ООН.

Так в приятной взаимной беседе прошло минут около пятнадцати. В этот
момент дежурный по коридору доложил начальнику тюрьмы, что принесли обед.
Гостья попросила, не стесняясь, раздавать обед при ней. Распахнулась дверь,
и хорошенькие молоденькие официантки (кажется, те самые переодетые
кастелянши), внеся в судках обыкновенную куриную лапшу, стали разливать её
по тарелкам. Во мгновение словно порыв первобытного инстинкта преобразил
благообразных арестантов: они вспрыгнули в ботинках на свои постели, поджали
колени к груди, оперлись ещё руками около ног и в этих собачьих
телоположениях с оскаленными зубами зорко наблюдали за справедливостью
разливки лапши. Дамы-патронессы были шокированы, но переводчик объяснил им,
что таков русский национальный обычай.

Невозможно было уговорить арестантов сесть за стол и есть мельхиоровыми
ложками. Они уже вытащили откуда-то свои облезлые деревянные, и едва лишь
священник благословил трапезу, а официантки разнесли тарелки по постелям,
предупредив, что на столе -- блюдо для сбрасывания костей, -- единовременно
раздался страшный втягивающий звук, затем дружный хруст куриных костей -- и
всё, наложенное в тарелки, навсегда исчезло. Блюдо для сбрасывания костей не
понадобилось.

-- Может быть, они голодны? -- высказала нелепое предположение
встревоженная гостья. -- Может быть, они хотят ещё?

-- Добавки никто не хочет? -- хрипло спросил генерал.

Но никто не хотел добавки, зная мудрое лагерное выражение "прокурор
добавит".

Однако, тефтели с рисом зэки проглотили с той же неописуемой быстротой.

Компота же в этот день не полагалось, так как день был будний.

Убедившись в ложности инсинуаций, распускаемых злопыхателями в западном
мире, миссис Рузвельт со всею свитой вышла в коридор и там сказала:

-- Но как грубы их манеры и как низко развитие этих несчастных! Можно
надеяться, однако, что за десять лет они приучатся здесь к культуре. У вас
великолепная тюрьма!

Священник выскочил из камеры между свитой, торопясь, пока не захлопнули
дверь.

Когда гости из коридора ушли, в камеру вбежал капитан в белых перчатках:

-- Вста-ать! -- закричал он. -- Становись по два! Выходи в коридор!

И заметив, что слова его не всеми правильно поняты, он ещё подошвою
сапога дополнительно разъяснял отстающим.

Только тут обнаружилось, что один хитроумный зэк буквально понял
разрешение писать мемуары и, пока все спали, с утра уже накатал две главы:
"Как меня пытали" и "Мои лефортовские встречи".

Мемуары были тут же отобраны, и на ретивого писателя заведено новое
следственное дело -- о подлой клевете на органы госбезопасности.

И снова с пощёлкиванием и позвякиванием "веду зэка" их отвели сквозь
множество стальных дверей в предбанник, всё так же переливавшийся своею
вечной малахитово-рубинной красотою. Там с них снято было всё, вплоть до
шёлкового голубого белья и произведен был особо-тщательный обыск, во время
которого у одного зэка под щекой нашли вырванную из Евангелия нагорную
проповедь. За это он тут же был бит сперва в правую, а потом в левую щеку.
Ещё отобрали у них коралловые губки и "Фею сирени", в чём опять-таки
заставили каждого расписаться.

Вошли два надзирателя в грязных халатах и тупыми засоренными машинками
стали выстригать арестантам лобки, потом теми же машинками -- щёки и темени.
Наконец, в каждую ладонь влили по 20 граммов жидкого вонючего заменителя
мыла и заперли всех в бане. Делать было нечего, арестанты ещё раз помылись.

Потом с каноническим грохотом отворилась выходная дверь, и они вышли в
фиолетовый вестибюль. Две старые женщины, служанки ада, с громом выкатили из
прожарок вагонетки, где на раскалённых крючках висели знакомые нашим героям
лохмотья.

Понуро вернулись они в 72-ю камеру, где снова на клопяных щитах лежали
пятьдесят их товарищей, сгорая от любопытства узнать о происшедшем. Окна
вновь были забиты намордниками, голубки закрашены тёмно-оливковой краской, а
в углу стояла четырехведерная параша.

И только в нише, забытый, загадочно улыбался маленький бронзовый Будда...

В то время, как рассказывалась эта новелла, Щагов, наблестив не новые, но
ещё приличные хромовые сапоги, натянув подглаженное, бывшее своё парадное,
обмундирование с привинченными начищенными орденами, с пришитыми нашивками
ранений (увы, мода на военную форму катастрофически устаревала в Москве, и
скоро предстояло Щагову вступить в нелёгкое состязание по костюмам и
ботинкам) -- поехал в другой конец города на Калужскую заставу, куда был
зван через своего фронтового знакомца Эрика Саунькина-Голованова на
торжественный вечер в семью прокурора Макарыгина.