Чтение 96–й страницы книги ~Джен Эйр~

раздался стук в дверь. Вошла Ханна и сказала, что, хотя время уже позднее,
пришел какой-то бедный парень и просит, чтобы мистер Риверс посетил его
мать, которая умирает.

- Где они живут, Ханна?

- У самого Уиткросс-Брау, добрых четыре мили отсюда, а идти все кочками
да болотами.

- Скажите, что я приду.

- Поверьте мне, сэр, лучше бы вам не ходить. В темноте хуже нет дороги;
через болото вам не пробраться. И потом ночь-то какая ненастная: ветер так и
валит с ног. Лучше передать ей, сэр, что вы придете поутру.

Но Сент-Джон был уже в коридоре и надевал свой плащ; без ропота, без
возражений он вышел. Было девять часов вечера. Вернулся он около полуночи,
проголодавшийся и усталый, но казался счастливее, чем при уходе. Он выполнил
свой долг, одержал над собою новую победу, проявил силу воли и самоотречения
и был теперь доволен собою.

Боюсь, что всю последующую неделю мы испытывали его терпение. Наступило
рождество; мы не занимались ничем определенным, проводили время в веселых
домашних развлечениях. Целебный аромат вересковых зарослей, непринужденность
домашней жизни, заря благополучия действовали на душу Дианы и Мери как
живительный эликсир; они были веселы с утра и до полудня, и с полудня до
ночи. Они могли без умолку говорить, и их речи, остроумные, содержательные и
оригинальные, так очаровывали меня, что я предпочитала участие в их беседе
всяким другим занятиям. Сент-Джон не порицал нашего оживления, но уклонялся
от участия в нем и редко бывал дома; его приход был велик, население жило
разбросанно, и ему каждый день приходилось навещать больных и бедняков в
разных концах прихода.

Однажды утром, за завтраком, Диана, просидев несколько минут в
раздумье, спросила брата, не изменились ли его планы.

- Не изменились и не изменятся, - последовал ответ. И он сообщил нам,
что его отъезд из Англии теперь окончательно намечен "а будущий год.

- А Розамунда Оливер? - спросила Мери. Эти слова, казалось, против воли
сорвались с ее уст; видно было, что она с удовольствием взяла бы их обратно.
Сент-Джон, державший в руках книгу (у него была дурная привычка читать за
столом), закрыл ее и поднял глаза на сестру.

- Розамунда Оливер, - сказал он, - выходит замуж за мистера Гренби; это
один из самых родовитых и уважаемых жителей С... , внук и наследник сэра
Фредерика Гренби; я вчера узнал об этом от ее отца.

Мы невольно обменялись взглядом, потом все трое посмотрели на него;
лицо его было неподвижно.

- Этот брак кажется мне чересчур поспешным, - сказала Диана, - они
только что познакомились.

- Всего два месяца; они встретились в октябре на традиционном балу в
С... Но там, где нет препятствий, где брак во всех отношениях желателен, нет
нужды в отсрочках, они поженятся, как только замок С... , который сэр
Фредерик отдает им, будет готов для их приема.

В первый же раз, что я осталась наедине с Сент-Джоном после его
сообщения, у меня явилось сильное желание спросить у него, не огорчен ли он
этим событием; но, казалось, он так мало нуждался в сочувствии, что я не
решалась его выказать и даже устыдилась при воспоминании о том, на что я
однажды дерзнула. К тому же я отвыкла разговаривать с ним: он снова облекся
в ледяную броню своей замкнутости, которая замораживала и мою
непосредственность. Несмотря на свое обещание, Сент-Джон относился ко мне не
так, как к своим сестрам. Он по мелочам то и дело холодно подчеркивал
разницу в отношении к нам, и это мало способствовало развитию нашей дружбы;
словом, теперь, когда я была его признанной родственницей и жила под одной
кровлей с ним, я чувствовала, что "ас разделяет нечто большее, чем в то
время, когда он видел во мне только сельскую учительницу. Я вспомнила, как
далеко он зашел однажды в своей откровенности, и мне была непонятна его
теперешняя холодность.

Поэтому я очень удивилась, когда он внезапно поднял голову от стола,
над которым склонился, и сказал:

- Вы видите, Джен, бой был дан, и победа одержана. - От удивления я не
сразу ему ответила, но после минутного колебания сказала:

- А вы уверены, что эта победа не обошлась вам слишком дорого? Еще одна
такая победа, и вы будете конченным человеком.

- Не думаю; а если бы даже и так, это неважно; да мне больше и не
придется вести такого рода борьбу. Исход битвы решает дело, путь свободен; и
я благодарю всевышнего. - Сказав это, он вновь погрузился в молчание и в
свои бумаги.

Когда наше счастливое волнение (то есть Дианы, Мери и мое) улеглось и
мы вернулись к своим привычкам и постоянным занятиям, Сент-Джон стал чаще
бывать дома; иногда он просиживал в одной комнате с нами целые часы. Мери
рисовала, Диана занималась общеобразовательным чтением, курс которого она, к
моему удивлению, решила пройти, я корпела над немецким языком, а он
погружался в свою таинственную работу - тоже своего рода мистику - изучение
одного из восточных языков, знание которого он считал для своих планов
необходимым.

В эти часы, в своем уголке, он казался спокойным и сосредоточенным; но
его голубые глаза порой отрывались от загадочных письмен экзотической
грамматики, блуждали по комнате и подолгу, с настойчивым вниманием,
останавливались на нас, его товарищах по занятиям; если кто-нибудь ловил его
взгляд, он сейчас же отводил его; однако этот взгляд все вновь и вновь
возвращался к нашему столу. Я недоумевала, что бы это могло означать. Так же
непонятно было мне его неизменное удовольствие по такому, казалось бы,
незначительному поводу, как мои еженедельные посещения мортонской школы; еще
больше удивлялась я тому, что, когда была плохая погода - шел снег или дождь
или дул сильный ветер - и кузины убеждали меня остаться дома, он каждый раз
высмеивал их опасения и понуждал меня исполнить мой долг, невзирая на
разбушевавшиеся стихии.

- Джен вовсе не такое слабое создание, как вы воображаете, - говорил
он, - она так же мало боится ветра, дождя или снега, как любой из нас. У нее
крепкий и выносливый организм; она легче приспособляется к переменам
климата, чем иные люди, более, казалось бы, крепкие на вид.

И когда я возвращалась утомленная, измученная непогодой, я никогда не
смела жаловаться, из боязни рассердить его; при всех обстоятельствах он
требовал мужества; всякое малодушие вызывало в нем негодование.

Но однажды мне было разрешено остаться дома, так как я была сильно
простужена. Вместо меня в Мортон пошли кузины; я сидела и читала Шиллера, а
Сент-Джон был погружен в свою восточную каббалистику. Окончив перевод, я
случайно взглянула в его сторону и сразу же очутилась под магическим
действием сверлящих голубых глаз. Не могу сказать, сколько времени он
рассматривал меня сверху донизу и вдоль и поперек; этот взгляд был так
пронзителен и так холоден, что на миг мной овладел суеверный страх, словно в
комнате находилось сверхъестественное существо.

- Джен, что вы делаете?

- Изучаю немецкий язык.

- Я хочу, чтобы вы бросили немецкий язык и занялись индустани.

- Вы это серьезно говорите?

- Очень серьезно, и даже настаиваю на этом; я объясню вам, почему.

Затем он рассказал мне, что язык, который он изучает, и есть индустани,
но что, продвигаясь вперед, он забывает основы и ему будет весьма полезно
иметь ученицу, с которой он сможет вновь и вновь повторять элементы языка и
таким образом окончательно закрепит их в памяти; что он некоторое время
колебался между мной и своими сестрами, но остановился на мне, так как я
самая усидчивая из всех троих. Не окажу ли я ему этой услуги? Вероятно, мне
недолго придется приносить эту жертву, так как остается всего лишь три
месяца до его отъезда.

Такому человеку, как Сент-Джон, нелегко было отказать; чувствовалось,
что каждое впечатление, будь то боль или радость, глубоко врезывалось ему в
душу и оставалось там навсегда. Я согласилась. Когда кузины вернулись и
Диана узнала, что брат похитил у нее ученицу, она рассмеялась; обе они
заявили, что ни за что не поддались бы ни на какие уговоры Сент-Джона. Он
отвечал спокойно:

- Я знаю.

Сент-Джон оказался крайне терпеливым и мягким, однако требовательным
учителем; он задавал мне большие, трудные уроки, и, когда я их выполняла, не
скупился на одобрение. Постепенно он приобретал надо мной известное влияние,
которое отнимало у меня свободу мысли: его похвалы и внимание больше
тяготили меня, чем его равнодушие. Я уже не решалась при нем свободно
говорить и смеяться, ибо ощущение какой-то скованности упорно и назойливо
напоминало мне, что живость (по крайней мере во мне) ему неприятна. Я знала,
что он допускает только серьезные настроения и занятия и ничто другое при
нем невозможно. Когда он говорил: "пойдемте" - я шла, "ступайте" - я
уходила, "сделайте то-то" - я делала. Но это рабство было мне тягостно, и я
не раз желала, чтобы он, как прежде, не замечал меня.

Однажды вечером, когда мы втроем окружили его, прощаясь перед отходом
ко сну, он, по своему обыкновению, поцеловал обеих сестер и, также по своему
обыкновению, пожал мне руку. Диана, шаловливо настроенная в этот вечер (она
не была подвластна мучительному гнету его воли, ибо обладала сама не менее
сильной волей - правда, иначе направленной), внезапно воскликнула:

- Сент-Джон, ты называешь Джен своей третьей сестрой, а обращаешься с
ней не как с сестрой: что же ты ее не поцелуешь?

Она подтолкнула меня к нему. Я решила, что Диана слишком уж разошлась,
и смутилась. Но не успела я опомниться, как Сент-Джон наклонил голову, его
прекрасное античное лицо очутилось на одном уровне с моим, его пронзительные
глаза вопрошающе посмотрели в мои - и он поцеловал меня. На свете не
существует ни мраморных, ни ледяных поцелуев - но именно так мне бы хотелось
назвать поцелуй моего преподобного кузена. Быть может, существуют испытующие
поцелуи, - таким именно и был его поцелуй. Поцеловав меня, он посмотрел,
какое это на меня произведет впечатление; оно отнюдь не было потрясающим: я