Чтение 96–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

Они молчали, два военных жителя. Совершенный и безошибочный автоматизм
- убить, - которым оба они обладали, не сработал.

А Поляков сидел поодаль и тоже смотрел на заросшего щетиной немца. И
хотя Поляков не любил долго молчать, сейчас он молчал.

Жизнь была ужасна, а в глубине их глаз мелькнуло унылое прозрение, что
и после войны сила, загнавшая их в эту яму, вдавившая мордами в землю,
будет жать не только побежденных.

Они, словно договорившись, полезли из ямы, подставляя свои спины и
черепа под легкий выстрел, непоколебимо уверенные в своей безопасности.

Поляков поскользнулся, но немец, ползший рядом, не помог ему, старик
покатил вниз, ругая и проклиная белый свет, куда все же снова упорно
полез. Климов и немец вылезли на поверхность, и оба посмотрели: один на
восток, второй на запад, - не видит ли начальство, что лезут они из одной
ямы, не убивают друг друга. Не оглянувшись, без "адью" пошли каждый к
своим окопам холмами и долинами перепаханной и еще дымящейся земли.

- Дома-то нашего нет, с землей сровняли, - испуганно сказал Климов
поспевавшему за ним Полякову. - Неужели всех вас убило, братья мои?

В это время стали печатать пушки и пулеметы, завыло, заукало. Немецкие
войска пошли в большое наступление. То был самый тяжелый день Сталинграда.

- Довел Сережка проклятый, - бормотал Поляков. Он еще не понимал, что
произошло, что в доме "шесть дробь один" не осталось живых, и его
раздражали всхлипывания и восклицания Климова.

24

В час воздушной атаки бомба ударила по камере подземного газопрохода,
где находился командный пункт батальона, и засыпала находившихся в этот
момент там командира полка Березкина, комбата Дыркина и батальонного
телефониста. Очутившись в полной темноте, оглушенный, задыхающийся от
каменной пыли Березкин сперва подумал, что он уж неживой, но Дыркин в миг
короткого затишья чихнул и спросил:

- Вы живой, товарищ подполковник?

И Березкин ответил:

- Живой.

Дыркин развеселился, услыша голос командира полка, и к нему сразу
вернулось хорошее настроение, годами не покидавшее его.

- Раз живой, то, значит, порядок, - давясь пылью, кашляя и отхаркивая,
сказал он, хотя порядка было не так уж много. Дыркина и телефониста
присыпало щебенкой, и не было ясно, целы ли у них кости, пощупать себя они
не могли. Железная балка провисла над их головами и мешала им разогнуть
спины, но эта балка, видимо, и спасла их. Дыркин зажег фонарик, и стало
действительно страшновато. В пыли нависали камни, гнутое железо, вздутый
бетон, залитый смазочным маслом, размозженные кабели. Казалось, еще один
бомбовый толчок, и не станет узкой щели, не станет людей - железо и камень
сомкнутся.

Они на время притихли, съежились, - неистовая сила молотила по цехам.

"Эти цехи, - подумал Березкин, - и своими мертвыми телами работали на
оборону - ведь трудно разбить бетон, железо, разодрать арматуру".

Потом они все обстукали, ощупали и поняли, что вылезть своими силами им
никак нельзя. Телефон был цел, но молчал, - провод перемололо.

Говорить друг с другом они почти не могли - грохот разрывов глушил
голоса, из-за пыли они захлебывались в кашле.

Березкин, сутки назад лежавший в жару, сейчас не чувствовал слабости.
Его сила обычно подчиняла в бою и командиров, и красноармейцев, но суть ее
не была военной и боевой - это была простая, рассудительная человеческая
сила. Сохранять ее и проявлять в аду сражения могли лишь редкие люди, и
именно они, эти обладатели цивильной, домашней и рассудительной
человеческой силы, и были истинными хозяевами войны.

Но стихла бомбежка, и засыпанные люди услышали железный гул.

Березкин утер нос, покашлял и сказал:

- Завыла волчья стая, танки на Тракторный пошли, - и добавил: - А мы у
них на дороге сидим.

И оттого, что, казалось, ничего хуже уж и не придумать, комбат Дыркин
вдруг громко, каким-то непередаваемым голосом запел, закашлял песню из
кинофильма:

- Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить,

С нашим атаманом не приходится тужить...

Телефонист подумал, что комбат сошел с ума, но все же, харкая и кашляя,
подхватил:

Жена погорюет, выйдет за другого,

Выйдет за другого, забудет про меня...

А на поверхности, в гулком пролете цеха, наполненного дымом, пылью и
ревом танков, Глушков, срывая кожу с окровавленных ладоней и пальцев,
разбрасывал камни, куски бетона, отгибал прутья арматуры. Глушков работал
с безумным исступлением, и только безумие помогло ему ворочать тяжелые
балки, совершить работу, которая была бы по силам десятерым.

Березкин снова увидел неприглядный дымный, пыльный свет, смешанный с
грохотом взрывов, с ревом немецких танков, с пушечной и пулеметной
стрельбой. И все же то был ясный, тихий свет, и, глядя на него, Березкин
первым делом подумал: "Видишь, Тамара, напрасно ты беспокоишься, я тебе
говорил, что ничего особенного". Крепкие, сильные руки Глушкова обняли
его.

Дыркин рыдающим голосом крикнул:

- Разрешите доложить, товарищ командир полка, - командую мертвым
батальоном.

Он обвел рукой вокруг себя.

- Нету Вани, нету нашего Вани, - и указал на труп комиссара батальона,
лежащего на боку в черной бархатной луже крови и машинного масла. На
командном пункте полка все оказалось сравнительно благополучно - лишь стол
и койка были присыпаны землей.

Пивоваров, увидя Березкина, заругался счастливым голосом, бросился к
нему.

Березкин стал спрашивать:

- Связь есть с батальонами? Как отдельный дом? Что Подчуфаров? Попали с
Дыркиным, как воробьи в мышеловку, ни связи, ни света. Кто жив, кто мертв,
где мы, где немец, ничего не знаю, - давайте обстановку! Пока вы воевали,
мы там песни пели.

Пивоваров стал рассказывать о потерях, о том, что люди в доме "шесть
дробь один" накрылись все, погибли, вместе с бузотером Грековым, уцелели
только двое - разведчик и старик ополченец.

Но полк выдержал немецкий напор, оставшиеся в живых были живы.

В это время зазуммерил телефон, и штабные, оглянувшись на связиста,
поняли по его лицу, что звонит высший сталинградский начальник.

Связной передал Березкину трубку, - слышно было хорошо, и притихшие в
землянке люди узнали тугой, низкий голос Чуйкова:

- Березкин? Командир дивизии ранен, заместитель и начальник штаба
убиты, приказываю вам принять командование дивизией, - и после паузы
добавил медленно и веско: - Ты командовал полком в невиданных, адских
условиях, сдержал напор. Спасибо тебе. Обнимаю тебя, дорогой. Желаю
успеха.

Началась война в цехах Тракторного завода. Живые были живы.

Молчал дом "шесть дробь один". Ни одного выстрела не слышно было из
развалин. Видимо, главная сила воздушного удара обрушилась на дом, -
остатки стен рухнули, каменный холм выровняло. Немецкие танки вели огонь
по батальону Подчуфарова, маскируясь у остатков мертвого дома.

Развалины недавно еще страшного для немцев, беспощадного к ним дома
стали теперь для них безопасным убежищем.

Издали красные груды кирпича казались огромными клочьями дымящегося
сырого мяса, серо-зеленые немецкие солдаты, возбужденно и быстро жужжа,
ползли, перебегали среди кирпичных глыб сокрушенного, убитого дома.

- Ты уж покомандуй полком, - сказал Березкин Пивоварову и добавил: -
Всю войну начальство мной недовольно. А тут просидел без дела под землей,
спевал песни и, на тебе, - получил благодарность Чуйкова, и, шутка,
командование дивизией поручено. Теперь спуску тебе не дам.

Но немец пер, было не до шуток.

25

Штрум с женой и дочерью приехали в Москву в холодные снежные дни.
Александра Владимировна не захотела прерывать работу на заводе и осталась
в Казани, хотя Штрум брался устроить ее в институт имени Карпова.

Странные это были дни - одновременно радостно и тревожно было на душе.
Казалось, немцы по-прежнему грозны, сильны, готовят новые жестокие удары.

Казалось, нет еще перелома в войне. Но естественной и разумной была
тяга людей в Москву, законной казалась начатая правительством реэвакуация
в Москву некоторых учреждений.

Люди уже ощущали тайный знак военной весны. И все же невесело, угрюмо
выглядела столица во вторую зиму войны.

Грязный снег холмами лежал вдоль тротуаров. На окраинных улицах
тропинки по-деревенски соединяли подъезды домов с трамвайными остановками
и продмагами. Из многих окон дымили железные трубы румынок, и стены домов
покрылись желтой копотной наледью.