Чтение 96–й страницы книги ~Памятник крестоносцу~

самая лучшая работа художника. Вы видите, что это очень сложная
композиция. Здесь изображено устье Темзы, показана многообразная кипучая
жизнь судоходной реки... - Тут руководительница начала заглядывать в
блокнот. - Посмотрите, девочки, перед вами не просто живописный пейзаж.
Заметьте, с каким искусством очерчены предметы, какая смелость красок, как
выразителен каждый оттенок, с какой силой автор передал на полотне
внутреннюю драму художника. Вы видите, каким светом все озарено: кажется,
что картина сама излучает свет - живой, мерцающий, исполненный движения, -
и это придает необычайную жизненность всему пейзажу. Эта интенсивность
света, эта яркая выразительность в какой-то мере напоминают нам полотна
Рубенса. Десмонд лишь отчасти революционен в своем творчестве. Подобно
тому, как импрессионисты шли от Тернера, так он в свои ранние годы
отталкивался от Мане, Дега и Моне. Впрочем, последнее время некоторые
исследователи утверждают, что в испанский период на творчество художника
оказал влияние Гойя. Но, хотя Десмонд, несомненно, учился у великих
мастеров, он шел своим путем. Он умел находить красоту во всем, в чем бы
она ни проявлялась, а его совесть художника заставляла его вырабатывать
свою собственную манеру письма. Его творчество в полном смысле слова
самобытно, и даже в тех случаях, когда Десмонд брал узкую тему, он умел
отразить в ней целый мир. Большой, оригинальный живописец, всегда
находивший в себе силы противостоять соблазну повторений, он нашел для
своего искусства совершенно новые средства выражения. Когда мы смотрим на
его полотна, нам становится ясно, что он не зря прожил жизнь.

Тут руководительница оторвалась от записок и заговорила обыкновенным,
будничным голосом. Окинув взглядом воспитанниц, она спросила деловито:

- Есть у кого-нибудь вопросы?

Одна из девочек, стоявшая рядом с наставницей, спросила тоном первой
ученицы и любимицы:

- Он умер, мисс?

- Да, Доррис. Жизнь его оборвалась довольно трагически, когда он был
еще довольно молод и почти неизвестен.

- Но ведь вы сказали, мисс, что он был великий художник?

- Правильно, Доррис, но, как и многие другие, чтобы стать великим, он
должен был умереть. Помните, я рассказывала вам, в какой нищете жил
Рембрандт, и как Гальс был похоронен на кладбище для нищих, и как Гоген
часто сидел без гроша и не находил покупателей на свои картины, и как
Ван-Гог...

- Да, мисс... Люди не понимали их и ошибались...

- Мы все можем ошибаться, милочка... Глэдис, перестань сопеть...

- Извините, мисс, у меня насморк.

- Тогда возьми носовой платок и высморкайся... Как я уже говорила,
Доррис, Англия не сумела оценить Стефена Десмонда, но она щедро искупила
свою вину. Вот здесь, в галерее, висят три полотна Десмонда, и мы все
можем на них любоваться. Ну, а теперь идемте дальше, девочки, не
разбредайтесь, следуйте за мной, мы сейчас посмотрим картины Сарджента.

Негромко переговариваясь, школьницы скрылись в конце длинного зала, а
Бертрам Десмонд, как завороженный, продолжал глядеть на картины, не
двигаясь с места. Как часто за последние годы приходилось ему слышать
хвалы своему сыну! Сначала робкие, они все возрастали, сливаясь в громкий
хор, и высокопарные слова вроде тех, что только что произносила молодая
наставница, повторялись снова и снова. Категорические суждения недругов,
мнивших себя знатоками, были наконец опровергнуты, то, что считалось
безнадежной неудачей, получило признание, и вот его сын, Стефен, - великий
художник... Да, даже такое слово, как "гений", без оглядки пускалось
теперь в ход. Но настоятель, думая об этом, не испытывал ни гордости, ни
торжества - лишь смутную, тревожную печаль. И, вспоминая муки и
разочарования целой жизни, слишком поздно, лишь посмертно, увенчанной
признанием, он спрашивал себя: стоила ли игра свеч? Стоит ли хоть одна
картина на свете - пусть даже величайшее произведение искусства, - чтобы
за нее платить такой ценой? Что же такое, в конце концов, красота, ради
которой люди готовы перенести столько страданий и даже пожертвовать
жизнью, подобно святым мученикам, умиравшим когда-то за веру? Бертраму
казалось, что этот спор между жизнью и искусством никогда не будет
разрешен.

Пристально вглядываясь в висевшие перед ним полотна, он тщился открыть
в них достоинства, которых не сумел обнаружить прежде, и медленно,
печально покачал головой. Он и теперь их не видел. И снова он покорно
склонился перед мнением специалистов, как уже склонился однажды, много лет
назад, хотя в сущности творения его сына по-прежнему оставались для него
непостижимыми, оставались такой же загадкой, какой был для него и сам сын
всю жизнь, в каждом своем поступке, а превыше всего - в последние минуты,
когда он с такой поразительной, необъяснимой беспечностью принял свою
кончину, не проявив при этом ни малейшего сожаления или раскаяния. Об этих
последних минутах настоятель не мог вспоминать без тупой боли в сердце.

Был тусклый, серый рассвет, когда он вместе с приехавшим за ним Глином
поспешно вошел в тесную спаленку в доме на Кейбл-стрит и нашел своего сына
уже почти в агонии. Он был бледен, как мел, едва дышал, а говорить не мог
совсем, не мог даже глотать, так глубоко была поражена болезнью гортань, и
все же рука его сжимала карандаш, а на постели лежал альбом с набросками и
- словно этого было еще недостаточно - длинная трость с насаженным на
конце кусочком угля, и этим углем он, беспомощный, бессильно распростертый
на спине, всего лишь день назад чертил на стене какие-то загадочные
фигуры. Настоятель, сердце которого разрывалось от горя, пытался в этот
предсмертный час сказать сыну слова любви и утешения, пытался привести эту
заблудшую душу к богу, но, когда он начал читать молитву, Стефен, с трудом
нацарапав несколько слов на клочке бумаги, протянул ему записку: "Как
жаль, отец, что мне не довелось написать твой портрет, у тебя такая
красивая голова". И тут же, хотя этому и трудно поверить, он начал,
откинувшись на подушку, набрасывать в своем альбоме портрет настоятеля в
профиль. Последний портрет... ибо вскоре карандаш выскользнул из его
пальцев, они слабо, инстинктивно потянулись за ним и застыли в
неподвижности, как и все тело. Десмонд старший, убитый горем, еще сидел,
сгорбившись, у постели сына, когда вошел Глин и с холодным мастерством
профессионала сразу же начал снимать маску с бесстрастного, заострившегося
лица.

- Боже милостивый! - вскричал настоятель. - Разве вам так необходимо
делать это сейчас?

- Да, - угрюмо отвечал Глин. - Во имя искусства. Быть может,
когда-нибудь на эту маску будут с благоговением и верой взирать будущие
художники, и это укрепит их дух.

Хорошо, что хоть похороны были в Стилуотере и тело Стефена ныне
покоится с миром там, в церковном склепе, рядом с гробницей его
предка-крестоносца, и ветры Южной Англии, пролетая над ними, поют им свои
колыбельные песни.

Сделав над собой усилие, старик встал. Прошлого не воротишь, и
сокрушаться бессмысленно.

- Пойдем, мой мальчик. Ты должен еще получить свое мороженое у Бусарда,
а потом мы поедем встречать маму.

Они доехали на автобусе до Оксфордской площади и уселись за мраморный
столик в старомодной почтенной кондитерской.

- Вкусно? - спросил настоятель, глядя, как внук ест земляничное
мороженое.

- Ужасно вкусно. - Мальчик поднял на него глаза. - А вы не хотите тоже
съесть мороженого, сэр?

Дед был тронут, но отрицательно покачал головой.

- Я любил мороженое, когда был в твоем возрасте. Они тут делают еще
пастилу из кокосовых орехов - это тоже превосходная штука. Мне покупали
ее, когда я был маленьким мальчиком. - Улыбка тронула его губы, и он
добавил: - Они делают эту пастилу уже почти целое столетие.

Направляясь к выходу, он приостановился у прилавка красного дерева и
купил внуку фунтовую коробку бело-розовой пастилы. "Полезная штука, -
подумал он, принимая аккуратно запакованную коробку. - Мальчику от этого
вреда не будет".

До вокзала было недалеко. А там, приехав загодя, уже ждала их, стоя под
часами, мать Стефена, все такая же моложавая и, как всегда, аккуратная,
скромная, в черном саржевом костюме - такую и не приметишь в толпе. Но
мальчик сразу увидел мать и бросился к ней. Она нагнулась, крепко прижала
его к себе.

Стоя несколько поодаль, настоятель деликатно отвел взгляд. И все же он
не мог не заметить, что это была очень нежная встреча. Вот она, вдова его
сына... она и в самом деле очень достойная, славная женщина... Живет
теперь вдвоем с золовкой в маленьком домике в Клифтонвилле - бесспорно,
лучшей части Маргета. Продажа картин Стефена приносит ей постоянный и даже
все возрастающий доход. Настоятель почувствовал, что траур, который эта
женщина все еще продолжает носить, - дань настоящему горю... Как видно,
она любила его сына сильнее, да, куда сильнее, чем можно было
предположить. Вот она вместе с мальчиком направляется к нему.

- Я надеюсь, Стиви вел себя хорошо?

- Очень хорошо. - Это уменьшительное "Стиви" несколько покоробило
старика. - Мы очень мило провели время.

- Спасибо вам, что вы доставили такое удовольствие мальчику.

- И вам спасибо, что вы отпустили его со мной.

Они дружелюбно побеседовали еще немного. Затем наступило молчание.
Дженни выразительно поглядела на сынишку.

- Большое вам спасибо, сэр, я так хорошо провел время.

Мать и сын по очереди распрощались со стариком и ушли, взявшись за
руки, а он все смотрел им вслед, смотрел, пока они совсем не скрылись из
виду. Он вздохнул. Вокзальные часы висели у него над головой, но он достал
свои. Его поезд отходил через пятнадцать минут. Каролина, вероятно,
отправилась в Халборо на рынок и будет поджидать его на станции, чтобы