Чтение 96–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

- Миленький Макаренко, родненький, спасибо, спасибо!..

Она бросилась к девушке, взяла ее за плечи и зашептала что-то
секретное. Стрелок сердито крикнул на публику:

- Вы чего рты пораззявили? Что вам тут, кинотеатр? Расходитесь по своим
делам!..

Потом стрелок плюнул, передернул плечами и ушел.

Мария Кондратьевна подвела ко мне девушку, до сих пор еще улыбающуюся.

- Рекомендую: Вера Березовская. Она согласна ехать в колонию... Вера,
это ваш заведующий, - смотрите, он очень добрый человек, и вам будет
хорошо.

Вера и мне улыбнулась:

- Поеду... что ж...

Мы распростились с Марией Кондратьевной и уселись в сани.

- Ты замерзнешь, - сказал я и достал из-под сиденья попону.

Вера закуталась в попону и спросила весело:

- А что я буду там делать, в колонии?

- Будешь учиться и работать.

Вера долго молчала, а потом сказала капризным "бабским" голосом:

- Ой, господи!.. Не буду я учиться, и ничего вы не выдумывайте...

Надвинулась облачная, темная, тревожная ночь. Мы ехали уже полевой
дорогой, широко размахиваясь на раскатах. Я тихо сказал Вере, чтобы не
слышал Сорока на облучке:

- У нас все ребята и девчата учатся, и ты будешь. Ты будешь хорошо
учиться. И настанет для тебя хорошая жизнь.

Она тесно прислонилась ко мне и сказала громко:

- Хорошая жизнь... Ой, темно как!.. И страшно... Куда вы меня везете?

- Молчи.

Она замолчала. Мы вьехали в рощу. Сорока кого-то ругал вполголоса, -
наверное, того, кто выдумал ночь и тесную лесную дорогу.

Вера зашептала:

- Я вам что-то скажу... Знаете что?

- Говори.

- Знаете что?.. Я беременна...

Через несколько минут я спросил:

- Это ты все выдумала?

- Да нет... Зачем я буду выдумывать?.. Честное слово, правда.

Вдали заблестели огни колонии. Мы опять заговорили шепотом. Я сказал
Вере:

- Аборт сделаем. Сколько месяцев?

- Два.

- Сделаем.

- Засмеют.

- Кто?

- Ваши... ребята...

- Никто не узнает.

- Узнают...

- Нет. Я буду знать и ты. И больше никто.

Вера развязно засмеялась:

- Да... Рассказывайте!

Я замолчал. Взбираясь на колонийскую гору, поехали шагом. Сорока слез с
саней, шел рядом с лошадиной мордой и насвистывал "Кирпичики". Вера вдруг
склонилась на мои колени и горько заплакала.

- Чего это она? - спросил Сорока.

- Горе у нее, - ответил я.

- Наверное, родственники есть, - догадался Сорока. - Это нет хуже,
когда есть родственники!

Он взобрался на облучок, замахнулся кнутом:

- Рысью, товарищ Мэри, рысью! Так!

Мы вьехали во двор колонии.

Через три дня возвратилась из Харькова Мария Кондратьевна. Я ничего не
сказал ей о трагедии Веры. А еще через неделю мы обьявили в колонии, что
Веру нужно отправить в больницу, у нее плохо с почками. Из больницы она
вернулась печально-покорная и спросила у меня тихонько:

- Что мне теперь делать?

Я подумал и ответил скромно:

- Теперь будем понемножку жить.

По ее растерянно-легкому взгляду я понял, что жить для нее самая
трудная и непонятная штука.

Разумеется, Вера Березовская едет с нами в Куряж. Выходит так, что едут
все, едут и те двадцать новеньких, которых мне подкинул Наркомпрос в
последние дни, подкинул в полном безразличии к моим стратегическим
планам. Как было бы хорошо, если бы со мной шли на Куряж только испытанные
старые одиннадцать горьковских отрядов. Отряды эти с боем прошли нашу
шестилетнюю историю. У них было много общих мыслей, традиций, опыта,
идеалов, обычаев. С ними как будто можно не бояться. Как было бы хорошо,
если бы не было этих новичков, которые хотя и растворились как будто в
отрядах, но я встречаю их на каждом шагу и всегда смущаюсь: они и ходят, и
говорят, и смотрят не так, у них еще "третьесортные", плохие лица.

Ничего, мои одиннадцать отрядов имеют вид металлический. Но какая будет
катастрофа, если эти одиннадцать маленьких отрядов погибнут в куряже!
Накануне отьезда передового сводного у меня на душе было тоскливо и
неразборчиво. А вечерним поездом приехала Джуринская, заперлась со мной в
кабинете и сказала:

- Антон Семенович, я боюсь. Еще не поздно, можно отказаться.

- Что случилось, Любовь Савельевна?

- Я вчера была в Куряже. Ужас! Я не могу выносить таких впечатлений. Вы
знаете, я была в тюрьме, на фронте - я никогда так не страдала, как
сейчас.

- Да зачем вы так?..

- Я не знаю, не умею рассказывать, что ли. Но вы понимаете: три сотни
совершенно отупевших, развращенных, озлобленных мальчиков... это, знаете,
какой-то животный, биологический развал... даже не анархия... И эти
нищета, вонь, вши!.. Не нужно вам ехать, это мы очень глупо придумали.

- Но позвольте! Если Куряж производит на вас такое гнетущее
впечатление, тем более нужно что-то делать.

Любовь Савельевна тяжело вздохнула:

- Ах, долго говорить придется. Конечно, нужно делать, это наша
обязанность, но нельзя приносить в жертву ваш коллектив. Вы ему цены не
знаете, Антон Семенович. Его нужно беречь, развивать, холить, нельзя
швыряться им по первой прихоти.

- Чьей прихоти?

- Не знаю чьей, - устало сказала Любовь Савельевна, - я о вас говорю: у
вас совершенно особая позиция. Но вот что я вам хочу сказать: у вас
гораздо больше врагов, чем вы думаете.

- Ну, так что?

- Есть люди, которые будут довольны, если в Куряже вы оскандалитесь.

- Знаю.

- Вот! Давайте действовать серьезно! Давайте откажемся. Это еще не
трудно сделать.

Я мог только улыбнуться на предложение Джуринской:

- Вы наш друг. Ваше внимание и любовь к нам дороже всякого золота.
Но... простите меня: сейчас вы стоите на старой педагогической плоскости.

- Не понимаю.

- Борьба с Куряжем нужна не только для куряжан о моих врагов, она нужна
и для нас, для каждого колониста. Эта борьба имеет реальное значение.
Пройдитесь между колонистами, и вы увидите, что отступление уже
невозможно.

На другое утро передовой сводный выехал в Харьков. В одном вагоне с
нами ехала и Любовь Савельевна.

2. Передовой сводный

Во главе передового сводного шел Волохов. Волохов очень скуп на слова,
жесты и мимику, но он умеет хорошо выражать свое отношение к событиям или
человеку, и отношение его всегда полно несколько ленивой иронии и
безмятежной уверенности в себе. Эти качества в примитивных формах
присутствуют у каждого хорошего хулигана, но, отграненные коллективом,
онир сообщают личности благородный сдержанный блеск и глубокую игру
спокойной, непобедимой силы. В борьбе нужны такие командиры, ибо они
обладают абсолютной смелостью и абсолютно доброкачественными тормозами#1.
Меня больше всего успокаивало то обстоятельство, что о Куряже и куряжанах
Волохов даже не думал. Иногда, вызываемый неугомонной болтовней хлопцев,
Волохов дарил неохотно и свою реплику:

- Да бросьте о куряжанах этих! Увидите: из такого теста, как и все.

Это, однако, не мешало Волохову к составу передового сводного отнестись
с чрезвычайной внимательностью#2. Он аккуратно, молчаливо обсасывал каждую
кандидатуру и решал коротко:

- Не надо!.. Легкого веса!#3

Передовой сводной был составлен очень остроумно. Будучи сплошь
комсомольским, он в то же время обьединял в себе представителей всех
главных идей и специальных навыков в колонии. В передовой сводный входили:

1. Витька Богоявленский, которому совет командиров, не желая выступать
на фронте с такой богопротивной фамилией, переменил ее на новую,
совершенно невиданного шика: Горьковский. Горьковский был худ, некрасив и
умен, как фокстерьер. Он был прекрасно дисциплинирован, всегда готов к
действию и обо всем имел собственное мнение, а о людях судил быстро и
определенно. Главным талантом Горьковского было видеть каждого хлопца
насквозь и безошибочно оценивать его настоящую сущность. Вместе с тем