Чтение 96–й страницы книги ~Доктор Живаго~

записавшиеся в добровольцы.

Доктор не знал никого из них, но лица половины казались ему
привычными, виденными, знакомыми. Одни напоминали ему былых
школьных товарищей. Может статься, это были их младшие братья?
Других он словно встречал в театральной или уличной толпе в
былые годы. Их выразительные, привлекательные физиономии
казались близкими, своими.

Служение долгу, как они его понимали, одушевляло их
восторженным молодечеством, ненужным, вызывающим. Они шли
рассыпным редким строем, выпрямившись во весь рост, превосходя
выправкой кадровых гвардейцев и, бравируя опасностью, не
прибегали к перебежке и залеганию на поле, хотя на поляне были
неровности, бугорки и. кочки, за которыми можно было укрыться.
Пули партизан почти поголовно выкашивали их.

Посреди широкого голого поля, по которому двигались вперед
белые, стояло мертвое обгорелое дерево. Оно было обуглено
молнией или пламенем костра, или расщеплено и опалено
предшествующими сражениями. Каждый наступающий добровольческий
стрелок бросал на него взгляды, борясь с искушением зайти за
его ствол для более безопасного и выверенного прицела, но
пренебрегал соблазном и шел дальше.

У партизан было ограниченное число патронов. Их следовало
беречь. Имелся приказ, поддержанный круговым уговором,
стрелять с коротких дистанций, из винтовок, равных числу
видимых мишеней.

Доктор лежал без оружия в траве и наблюдал за ходом боя.
Все его сочувствие было на стороне героически гибнувших детей.
Он от души желал им удачи. Это были отпрыски семейств,
вероятно, близких ему по духу, его воспитания, его
нравственного склада, его понятий.

Шевельнулась у него мысль выбежать к ним на поляну и
сдаться, и таким образом обрести избавление. Но шаг был
рискованный, сопряженный с опасностью.

Пока он добежал бы до середины поляны, подняв вверх руки,
его могли бы уложить с обеих сторон, поражением в грудь и
спину, свои -- в наказание за совершенную измену, чужие -- не
разобрав его намерений. Он ведь не раз бывал в подобных
положениях, продумал все возможности и давно признал эти планы
спасения непригодными. И мирясь с двойственностью чувств,
доктор продолжал лежать на животе, лицом к поляне и без оружия
следил из травы за ходом боя.

Однако созерцать и пребывать в бездействии среди кипевшей
кругом борьбы не на живот, а на смерть было немыслимо и выше
человеческих сил. И дело было не в верности стану, к которому
приковала его неволя, не в его собственной самозащите, а в
следовании порядку совершавшегося, в подчинении законам того,
что разыгрывалось перед ним и вокруг него. Было против правил
оставаться к этому в безучастии. Надо было делать то же, что
делали другие. Шел бой. В него и товарищей стреляли. Надо было
отстреливаться.

И когда телефонист рядом с ним в цепи забился в судорогах и
потом замер и вытянулся, застыв в неподвижности, Юрий
Андреевич ползком подтянулся к нему, снял с него сумку, взял
его винтовку и, вернувшись на прежнее место, стал разряжать ее
выстрел за выстрелом.

Но жалость не позволяла ему целиться в молодых людей,
которыми он любовался и которым сочувствовал. А стрелять сдуру
в воздух было слишком глупым и праздным занятием,
противоречившим его намерениям. И выбирая минуты, когда между
ним и его мишенью не становился никто из нападающих, он стал
стрелять в цель по обгорелому дереву. У него были тут свои
приемы.

Целясь и по мере всЈ уточняющейся наводки незаметно и не до
конца усиливая нажим собачки, как бы без расчета когда-нибудь
выстрелить, пока спуск курка и выстрел не следовали сами собой
как бы сверх ожидания, доктор стал с привычной меткостью
разбрасывать вокруг помертвелого дерева сбитые с него нижние
отсохшие сучья.

Но о ужас! Как ни остерегался доктор, как бы не попасть в
кого-нибудь, то один, то другой наступающий вдвигались в
решающий миг между ним и деревом, и пересекали прицельную
линию, в момент ружейного разряда. Двух он задел и ранил, а
третьему несчастливому, свалившемуся недалеко от дерева, это
стоило жизни.

Наконец, белое командование, убедившись в бесполезности
попытки, отдало приказ отступить.

Партизан было мало. Их главные силы частью находились на
марше, частью отошли в сторону, завязав дело с более крупными
силами противника. Отряд не преследовал отступавших, чтобы не
выдать своей малочисленности.

Фельдшер Ангеляр привел на опушку двух санитаров с
носилками. Доктор велел им заняться ранеными, а сам подошел к
лежавшему без движения телефонисту. Он смутно надеялся, что
тот, может быть, еще дышит и его можно будет вернуть к жизни.
Но телефонист был мертв. Чтобы в этом удостовериться
окончательно, Юрий Андреевич расстегнул на груди у него
рубашку и стал слушать его сердце. Оно не работало.

На шее у убитого висела ладанка на снурке. Юрий Андреевич
снял ее. В ней оказалась зашитая в тряпицу, истлевшая и
стершаяся по краям сгибов бумажка. Доктор развернул ее
наполовину распавшиеся и рассыпающиеся доли.

Бумажка содержала извлечения из девяностого псалма с теми
изменениями и отклонениями, которые вносит народ в молитвы,
постепенно удаляющиеся от подлинника от повторения к
повторению. Отрывки церковно-славянского текста были
переписаны в грамотке по-русски.

В псалме говорится: Живый в помощи Вышнего. В грамотке это
стало заглавием заговора: "Живые помощи". Стих псалма: "Не
убоишися... от срелы летящия во дни (днем)" превратился в
слова ободрения: "Не бойся стрелы летящей войны". "Яко позна
имя мое", -- говорит псалом. А грамотка: "Поздно имя мое". "С
ним есмь в скорби, изму его..." стало в грамотке "Скоро в зиму
его".

Текст псалма считался чудодейственным, оберегающим от пуль.
Его в виде талисмана надевали на себя воины еще в прошлую
империалистическую войну. Прошли десятилетия и гораздо позднее
его стали зашивать в платье арестованные и твердили про себя
заключенные, когда их вызывали к следователям на ночные
допросы.

От телефониста Юрий Андреевич перешел на поляну к телу
убитого им молодого белогвардейца. На красивом лице юноши были
написаны черты невинности и всЈ простившего страдания. "Зачем
я убил его?" -- подумал доктор.

Он расстегнул шинель убитого и широко раскинул ее полы. На
подкладке по каллиграфической прописи, старательно и любящею
рукою, наверное, материнскою, было вышито: Сережа Ранцевич, --
имя и фамилия убитого.

Сквозь пройму Сережиной рубашки вывалились вон и свесились
на цепочке наружу крестик, медальон и еще какой-то плоский
золотой футлярчик или тавлинка с поврежденной, как бы гвоздем
вдавленной крышкой. Футлярчик был полураскрыт. Из него
вывалилась сложенная бумажка. Доктор развернул ее и глазам
своим не поверил. Это был тот же девяностый псалом, но в
печатном виде и во всей своей славянской подлинности.

В это время Сережа застонал и потянулся. Он был жив. Как
потом обнаружилось, он был оглушен легкой внутренней
контузией. Пуля на излете ударилась в стенку материнского
амулета, и это спасло его. Но что было делать с лежавшим без
памяти?

Озверение воюющих к этому времени достигло предела. Пленных
не доводили живыми до места назначения, неприятельских раненых
прикалывали на поле.

При текучем составе лесного ополчения, в которое то
вступали новые охотники, то уходили и перебегали к неприятелю
старые участники, Ранцевича, при строгом сохранении тайны,
можно было выдать за нового, недавно примкнувшего союзника.

Юрий Андреевич снял с убитого телефониста верхнюю одежду и
с помощью Ангеляра, которого доктор посвятил в свои замыслы,
переодел не приходившего в сознание юношу.

Он и фельдшер выходили мальчика. Когда Ранцевич вполне
оправился, они отпустили его, хотя он не таил от своих
избавителей, что вернется в ряды колчаковских войск и будет
продолжать борьбу с красными.

5

Осенью лагерь партизан стоял в Лисьем отоке, небольшом лесу
на высоком бугре, под которым неслась, обтекая его с трех
сторон и подрывая берега водороинами, стремительная пенистая
речка.