очень понравилась, что она выше музыки Переслегина, а впрочем, и симфонию
Переслегина он хотел бы услышать снова, чтобы оценить ее объективнее.
Клавдия же подкараулила Данилова вечером у входа в театр и набросилась на
него с упреками. Что же он ее водил за нос, упрашивая о записи в очередь!
оценивать песни.
заслуги позвали тебя?
волен.
Данилова с тихим интересом. И радость была а ее глазах.
очереди куда больше возможностей, чем я.
он был одержим бредовой идеей и что же раздражать больного. Потом она все
же не выдержала: - А ты, оказывается, вон какой загадочный. Только
прикидываешься простаком и бестолочью...
мои ты давно могла бы разгадать.
печальные слова. Данилов даже остановился в удивлении. Посмотрел на
Клавдию. Однако свет не падал на ее лицо...
опер и балетов, какую прежде считал для себя чужой. Теперь у него было
желание войти внутрь этой музыки без чувства превосходства над ней и ее
композитором, понять намерения и логику композитора и обрести в музыке,
пусть так и оставшейся ему чужой, свободу мастера, которому подвластна
любая музыка ("Ну не мастера, а мастерового", - скромничал при этом
Данилов). В вещах, им любимых, он, как ему казалось, такой свободы достиг.
Или уже достигал ее без особенных усилий и напряжений. То есть эти усилия
и напряжения были в его музыке всегда, десятки лет, и были порой
мучительными, сейчас же они словно истаивали, звуки рождались сами собой.
Данилов помнил слова Асафьева: "В конце концов, техника есть умение делать
то, что хочется. Но на всякое хотение есть терпение..." Выходило, что он,
Данилов, во всем поспешный и непоседливый, в занятиях музыкой был именно
терпеливым. И кое-чего добился.
прежде не раз играл их, и прежде бывали удачи, но теперь Данилов полагал,
что мышление его альта (или альтов), выражения чувств инструментом стали
более точными и близкими к правде. И тембром звучания и произношением
инструментов Данилов часто оставался доволен. И будто бы забыл, каким
неуверенным неудачником, каким ругателем самого себя он был в пору
репетиций симфонии Переслегина и потом, после концерта.
впереди у него - прорыв. Будь он белее рациональной личностью, он бы
вычислил варианты этого прорыва, а то и "проиграл" бы их в мыслях,
вынуждая себя к поступкам. Но тогда бы он был другой Данилов.
лишь внутри него - это своего рода тишизм. А что, если взять альт и
попробовать... Но не будет ли тут нарушение его принципа - не использовать
в музыке особенных возможностей? Нет, считал Данилов, он сам придумал
приемы музыкального мышления (при этом, опираясь на опыт именно земной
музыки, что было немаловажно), никому он тут ни в чем не обязан и не
применял никаких неземных средств. Стало быть, его условие не нарушено.
Исследователи не поняли его музыки, ну и ладно (или поняли?). А от людей
он ничего не собирался скрывать или утаивать. Наоборот, он имел
потребность выразить перед людьми самого себя. Он хотел им говорить о
своем отношении к миру и жизни. Слова ему не стали бы помощниками. Смычок
и альт - другое дело. К тому же, пользуясь созданными им приемами, он мог
мыслить и переживать прямо в присутствии слушателей (хотя бы и в
присутствии одного слушателя), не обращаясь к чужой музыке, а - своей
музыкой. Он импровизировал бы. К импровизациям же, когда-то обычным,
теперь в серьезной музыке почти забытым, его тянуло.
чувства - и потому импровизировать, а не потому, что желает показать свою
виртуозность и не потому, что в нем пробудился композитор. Он, конечно, не
исключал возможности, что вдруг - когда-нибудь! - примется писать музыку,
- в консерваторскую пору он увлекался и композицией, потом все забросил, а
тогда сочинил десятки пьес, каждый день занимался упражнениями по
контрапункту (семьдесят фуг в месяц), гармоническим анализом,
сольфеджио... Нет, теперь он никак не мог назвать свои импровизации (а он
на них, в конце концов, отважился) сочинением музыки. Нот исполненного
Данилов не записывал, прозвучавшую в его квартире (Наташи в те часы не
было) музыку не повторял. Да и противоестественным казалось ему заучивать
собственные мысли наизусть.
магнитофон. Хотел послушать ее как бы из зала. Прослушав, ходил
взволнованный. Но все это было не то! Иногда он злился на альт. А чаще на
самого себя. В той своей, мысленной, музыке он был сумасшедше богат: весь
звуковой материал, который существовал в природе и в изобретениях людей,
все инструменты, и забытые, и сегодняшние, и будущие, весь мелос мира -
все было к его услугам, звукосочетания рождались мгновенно и любые. Теперь
же он имел один альт, пусть и Альбани, но альт! Что он мог!
подлинно он не сможет выразить альтом, что его звуки еще косноязычнее
слов. Но и бросить свои импровизации не мог. Играл и играл снова. Говорил
себе: отчаивается он оттого, что избаловал себя мысленной музыкой. Теперь
же пусть рассчитывает лишь на себя и на альт. И пусть не прибедняется.
Техника у него сейчас отменная. И следует не заниматься самоедством, а
следует дерзать, коли в этом у него есть потребность. Возможности альта
далеко не исчерпаны. Это не оркестр, но это альт.
музыка для нее не совсем привычная. А потом, когда к нему в Останкино
зашел Переслегин, Данилов решился играть и перед ним. Объяснил ему, что за
музыку он просит выслушать. Данилов играл минуты четыре, нервничал, мысли
его были скорые и отрывочные, музыка вышла резкая, бегущая куда-то, иногда
и с прыжками, колкая, порой словно бы с заиканиями, случались в ней паузы
- как бы остановки мыслей, такты шли неравномерные, движение по вертикали
было своеобразное.
вы сильно. Что делает ваш альт! А музыка похожа на вас. Нет, вы не всегда
такой. Но иногда таким бываете. И не было в вашей вещи банальности.
много правил?
уже возникало в двадцатом веке. И сколько еще возникнет. Ритмы, интонации,
мелодии, да и самые звуки наших дней особенные, что же бояться нарушения
правил! Какие удобны вам теперь средства выражения, такие и используйте.
Людям вы будете дороги, если скажете свое. А не повторите произнесенное. А
у вас свой язык, это видно и по одной фразе.
себя.
укладывать в якобы обязательные формы? Вы нарушили правила? Но я слышал не
опыт с нарушениями, а музыку, при этом близкую мне, живущему в семидесятые
годы. Завтра ваши нарушения станут правилами. И мои.
поддержке. Однако иные утверждения Переслегина он мог бы оспорить. Он
любил всю музыку. Ему порой, коли было подходящее настроение, хотелось
высказаться и в старой манере. Хотя бы и в романсно-ариозном, как говорил
один его профессор, стиле конца прошлого столетия. Он желал развивать
мысли и поместив их внутрь сонатной формы. Или фуги. И не потому, что был
всеяден или не имел своего направления. Нет, Данилов имел направление. И
думал о нем. Правда, он говорил себе, что ему не следует теоретизировать,
куда интереснее двигаться в искусстве на ощупь. Тут он был определенно
неточен. Это ученик музыкальной школы или увлекшийся дилетант могли
двигаться на ощупь. Данилова же сейчас и Земский признавал профессионалом
высокого класса. Его "на ощупь" было особого рода. Просто он не желал быть
в музыке расчетливым. Но одно дело - не желать... Что же касается
всеядности, то ее не было, а была жадность. Принявшись создавать музыку,
Данилов жаждал опробовать все. Готов был примерить любое платье, чтобы
выбрать наилучшее для себя. Он сидел с Переслегиным и думал о том, что
желает сыграть вальс. И уже мелодия возникла в нем. А отчего бы и не
вальс? При этом он не то чтобы хотел сочинить новый вальс. А хотел
высказаться в форме вальса. Ну, а потом? А потом его могли увлечь
частушки, ритмы белгородского "Тимони", с его пританцовываниями и
припрыгиваниями, какие давно жили в Данилове, приобретения биг-бита, новые
танцы, сменившие шейк (джерк, фанки, чикен и хасл в частности, с их
непривычными движениями), мотивы расхожих песен, способные вызвать иронию
Шилова Юлия
Пехов Алексей
Посняков Андрей
Трубников Александр
Андреев Николай
Громыко Ольга