лук и, помянув всех богов, скатился с седла, припал на одно колено и,
ощутив твердоту, отмеря ветер, плавно поднял лук. Татарин не сообразил
оглянуть, так и скакал по прямой, чая уйти, и потому рассчитанная стрела
вонзилась ему точно между лопаток. Не зря Никита учился стрелять из
татарского лука, не зря и хвастал своим умением на Москве! Он обернулся.
Один из его ратных качался в седле, держась за руку, другие двое вязали
арканами последнего княжеского кметя.
соскочил, держа повод в руке, потыкал носком сапога - татарин был вроде
мертв. Он вырвал свою стрелу, для верности вонзил в труп острие сабли.
Конь храпел, отступая от запаха крови, не сразу дал подняться в седло. С
сожалением глянул на отбежавшего в сторону коня татарского: брать тут
нельзя ничего было, а жаль! Подъехал к пленным, повелел:
побледневшего, повелел кметям положить и крепко держать за руки. Сказал
уже без гнева (гнев истратил в бою):
замаранного в крови. Приказал:
седлу, раненому перевязали руку.
молитву, пугливо взглядывая на Никиту, сожидавшего его с нетерпением: ну
как иной вражеский разъезд нагрянет? Тута уж и ног не унести!
оврага. Тут только Никита смыл загустевшую кровь с платья, сапог и оружия.
заслышав, что монашек молится вполголоса за убиенных, проговорил сквозь
зубы в темноте:
прирезали потом! А теперь - тати ли, татарва... хто знат? Спи!
ближе, чем далекие московиты, нагрянувшие вместе с митрополитом им на
голову, и для него, мниха, военная нужа, совершенная на его глазах, не что
иное, пожалуй, как простое убийство.
пещерах уже, а на мирском кладбище, и стали ждать вестей.
разъезда он Алексию так и не повестил. Впрочем, о том, что подозревает
князь все-таки русичей, стало ясно из того, что в ближайшие дни невестимо
пропали двое вышедших на рынок московских ратных, да так и не сыскались
потом, даже и трупов ихних не нашли.
распростертую окрест, на голубые дали заднепровья, поросшие бором, с
дымами далеких деревень, на торговые лодьи внизу, на воде, на расцветающие
сады, на пригожих селянок в цветастых плахтах, толпящихся во дворе лавры,
на всю эту мирную жизнь, в которой и за которой стояла ежечасная
подстерегающая их жестокая гибель.
троих вернувшихся об удальстве Никиты, слушали его беспрекословно,
взглядывали с опасливым обожанием. Ведал, видел: поведи на смерть -
пойдут! Но - против кого вести? И где тот бой, в коем можно умереть со
славою? Не схватят ли их тут всех и перережут, как кур, когда придет
Ольгердово повеление? А что оно придет, не может не прийти, все, и Никита
в том числе, понимали слишком хорошо.
прошедшие через многие руки, дошли далеко не сразу.
в Киев после Крещения, и до трагических событий, совершившихся на Москве в
конце года, прошло не менее семи месяцев его пленения в Киеве, о коем,
повторим, в русских летописях нет ни слова, и знаем мы об этом лишь из
соборных уложений константинопольской патриархии. Но и более того! Осенью,
в сентябре, новгородцы посылали в Киев, к митрополиту, ставиться своего
нового архиепископа, словно бы еще не зная, в каком тягостном положении
находится Алексий. Меж тем попросту не знать о пленении своего владыки
москвичи не могли никак. Даже и простая задержка известий должна была
вызвать тревогу князя и совета бояр, тем более что Алексия впоследствии
прочили ни больше ни меньше - на место блюстителя престола при малолетнем
Дмитрии. Объяснить все это возможно лишь намерениями и планами самого
Алексия, быть может, какими-то тайными переговорами, которые он вел (с
кем? и о чем?), не посвящая в то никого более и надеясь на конечный
благополучный исход своей миссии.
Ивана Иваныча о том тягостном и стыдном положении, в которое он попал.
Кроме того, он еще надеялся, что князь Федор одумается или же струсит и
уступит ему. Надеялся даже какое-то время одолеть Романа, надеялся на
помощь волынских епископов; наконец, верил во вмешательство патриарха, не
ведая о гибели своего первого посольства... Коротко говоря, тайная грамота
с просьбою о помочи ушла на Москву только в конце апреля. Причем, по мысли
Алексия, помочь должна была быть оказана ему чисто дипломатическая. Дело в
том, что Федор с его волостью до сих пор подчинялся Орде и ордынскому
хану. (Хоть и был, хоть и числил себя на деле киевский князь скорее
подручником Литвы!) И потому, стоило лишь прийти из Орды властному
приказу, все и волшебно должно было измениться в городе Киеве.
Тайдуле, но тут должен был быть ханский указ, ежели надо, подкрепленный
военною силою, а основанием указа могла служить жалоба великого князя
владимирского. Излечивши Тайдулу от слепоты, Алексий теперь твердо
рассчитывал на помощь царицы и ее эмира Муалбуги, которые вдвоем должны
были воздействовать на хана Бердибека и иных золотоордынских властителей.
направленная в Москву, и как долго она добиралась до места. Но, во всяком
случае, москвичи не были виноваты ни в какой волоките на этот раз. Дума
собралась в тот же день. Мятая, сто раз подмоченная грамота переходила из
рук в руки. Бояре супились. Был бы Киев, как говорится, под боком, и сами
бы, почитай, пошли отбивать своего владыку у князя Федора. Иван Иваныч,
испуганный положением своего заступника, и сам отчаянно торопил с
решением, и уже наутро скорые гонцы с избранными из бояр помчались в Орду,
загоняя коней...
привезенный каким-нибудь вельможным татарином! И то только потому, что у
татар днепровских, бывших половцев, были и свои счеты с Ордою, когда-то
взорвавшиеся грандиозной войной, затеянною темником Нохоем, а ныне
подготовлялось то же самое, и во главе недовольных кипчаков - скоро, очень
скоро! - должен был стать темник Мамай, будущий враг Руси... Но до того
пока - годы! А днесь, нынче - окрика бы хватило ханского из Сарая и князю
Федору, и киевскому баскаку!
всяческие возки, мчали молодые бояре московские, грядущая поросль хозяев
страны, те, что поведут, возмужав, русские полки на Куликово поле.
Скакали, делая по полтораста, по двести верст в сутки, но даже и при такой
бешеной гоньбе неделя, почитай, надобилась, чтобы доскакать до Сарая.
нет (запаленные кони тяжело поводили боками), стало поздно. К ним
подскакивали с перекошенными лицами, на ходу сматывая арканы на руки,
что-то вопя.
отца Дмитрием.
рукоять сабли. Но Федор Кошка решительно отстранил старшего брата. Выехал
вперед, требовательно крикнул по-татарски:
сотнику, признавши того по платью, и по какому-то наитию, спасшему всю
дружину русичей от гибели, возгласил:
нашелся - начал совать серебряные монетки каждому из татар. Среди воинов,
сбившихся разом в кучу, едва не началась свалка. Какому-то зазевавшемуся
зеленому еще татарчонку сунул диргем в рот. Тот от неожиданности выплюнул
было серебро, но опомнился, соскочил с коня, начал искать в траве.
сотника проводить русских гонцов к набольшему. Ехали кучно, теперь уже
совокупною дружиной. (На Москве позже, отчаянно привирая, Федор Кошка
будет хвастать, что клал серебро в рот подряд всем татаринам и те, спрятав
монету за щеку, переставали кричать...)
говоривший по-татарски, скоро нашел общих знакомцев, улестил, уговорил,
пригрозил даже, словом - выпутались. Уже когда отмотались от последнего
татарина, в виду самого Сарая, сказал Федор спутникам:
набоями, заведя сторожко фыркающих коней, переплавились в город.
Афанасьев Роман
Андреев Николай
Верещагин Олег
Юрьев Сергей
Круз Андрей
Лондон Джек