Чтение 96–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

- Жена есть жена!"

* * *

Взглянув на сковородку, я прищелкнул языком:

- О, навага!

- Это известно... коты и мужчины обожают навагу, - брезгливо сказала моя
аристократическая тетушка.

Она вообще находила, что у нас с котами много общего. Пожалуй, это
справедливо.

* * *

Со злостью скомкав "Литературку", я вспомнил слова Салтыкова-Щедрина про
какую-то газетенку его времени:

"Как принесут ее, так и кажется, что дурак вошел в комнату".

Я бы только добавил: дурак и подлец.

* * *

Ковыряюсь, канителюсь, потею над словом... Да, к сожалению, я не
Достоевский, я не имею права писать плохо.

* * *

В ВТО, в "Доме актера", был творческий вечер Никритиной.

Чтобы поговорить о ней перед началом концерта приехал с Карельского
перешейка Герман Юрий Павлович. Так значится он по паспорту. А по жизни -
Юрочка Герман. Ведь в художнической среде - главным образом писательской и
актерской - люди изо всех сил стараются сделать вид, что они не стареют, а
умирают по недоразумению. Вот и меня по сегодняшний день называют Толей
Мариенгофом. Называют так не только члены Союза писателей, но и уважаемые
граждане, которых я не имею чести знать ни по фамилии, ни в лицо.

Небось, к примеру, Ивана Сергеевича Тургенева читатели ХЕХ века не
называли "Ванечка Тургенев", а Короленко - "Вовочка Короленко"! "Почему же
советская эпоха уж больно с нами запанибратски? - не раз спрашивал я себя. -
Может быть, потому, что Тургенев и Короленко с бородами были, а мы бритые?
Этакие старенькие мальчики".

У сорокалетнего Германа - семидесятилетние седые волосы и живот старого
чревоугодника боярской Руси. Этот его живот могучей волной переливается
через узкий ремешок, заменивший теперь благородные подтяжки.

Работает, то есть пишет, Юрий Павлович много, без устали, каждодневно, и,
несмотря на это сверхусердие, пишет хорошо. А порой отлично.

Свое "слово" он не говорил, а читал - веско и отчетливо.

Вот оно с большими сокращениями:

"Много лет тому назад в городе Киеве из окна учреждения со странным
названием ОПРОДКОМ осторожно вылезла тоненькая, смуглая, черноволосая
девушка. Она огляделась по сторонам и, охнув от испуга и собственной
неслыханной смелости, - прыгнула вниз. Беглянку сочувственными взглядами
провожали пом - и замзава бухгалтерии, замначканц и делопроизводитель.
Девушка потирала ушибленную ногу, а сослуживцы шепотом напутствовали:

- Ты там, Анна, не подкачай!

- Все придем тебя смотреть!

- Роль чтобы назубок знала. Мы за тебя несем ответственность.

- И говори громко. Нет, понимаешь, хуже, как если артисты шепчутся.
Любопытно узнать про что, а не слышишь. Ты давай, Анна, погромче, не робей.

- И галерку учитывай. Там тоже люди. Так играй, чтобы с галерки тебя
видели всякую минуту. Лицом к публике играй.

Нюша смеялась, сверкая белыми зубами, кивала, обещала. А большой
начальник Анны Борисовны Никритиной замзава бухгалтерии опродкома пообещал:

- Твою работу всю сделаем, не сомневайся. Исходящий и входящий запишем
как надо. Ты только наше опродкомовское знамя в театре высоко держи.

Облетели осенние каштаны.

С колотящимся сердцем, черненькая, молоденькая, совсем еще девчонка, Нюша
Никритина бежала в Соловцовский театр. Бежала в театр, в котором играли
многие артисты - славные имена их вошли в летопись русского театра. Бежала
на репетицию, на настоящую репетицию. Бежала, сжимая в руке тетрадку роли.
Настоящую роль, с ниточкой! Настоящую первую роль!

Под руководством Марджанова и Дуван-Торцова начиналась сценическая жизнь
Анны Борисовны Никритиной. И роль "внучки" в ходкой пьесе "Роман" Никритина
сыграла с настоящим блеском. Киевские опродкомовцы - те самые, которые
работали за Нюшу, - все явились на премьеру. Нет, недаром они заполняли
журналы - "исходящий" и "входящий"! - артистка Никритина не посрамила
киевское советское учреждение.

От имени канцелярии опродкома Анна Борисовна получила свои первые цветы -
большой красно-белый букет. А замзава бухгалтерии сказал после спектакля:

- Хорошо дала типа, Нюшечка! Хотя и немного было этого типа твоего в
постановке, а все же хорошо! Погоди, мацюпусенькая. Погоди, нэнько. Я тоже
не враз замзава сделался. Потоптал стежки и дорожки, покуда до своего
кабинета с телефоном дошел. И-и-и-и потоптал! А ты побыстрей пойдешь...

Так Анна Борисовна стала артисткой".

Потом Юрий Павлович стал читать о ролях, ролях, ролях, сыгранных
Никритиной в Полтаве, Киеве, Воронеже, Москве и Ленинграде.

А кончил следующим образом:

"Анна Борисовна артистка всем сердцем, всем своим существом. Вне театра
для нее нет радостей. Мне довелось следить за Никритиной, когда в театре
читались новые пьесы. Каждой удачной строке, каждой реплике, написанной
остро, хлестко, театрально - она радовалась. Но как только драматург
погружался в тестообразное драмадельство, Анна Борисовна словно бы
грустнела, я бы даже сказал, - обижалась! По ходу чтения было ясно, что для
Никритиной в пьесе нет роли, однако она радовалась и огорчалась так, как
будто это имеет к ней самое прямое, личное отношение. Так же радуется она и
огорчается на каждом просмотре спектакля в своем театре. Если все хорошо -
Анна Борисовна сияет, хотя она в данном случае только зритель, если худо -
она погружается в черную меланхолию...

- Я позволю себе кончить свое краткое вступительное слово, - продолжал
Герман, - тем же самым опродкомовским окном, с которого я начал. На мой
взгляд, Анна Борисовна по своему характеру с тех опродкомовских времен
нисколько не изменилась. Ради роли с ниточкой, ради образа, который
интересно сыграть, заслуженная артистка РСФСР, как та киевская девочка Нюша,
и теперь вылезет из окна, но не только из первого этажа, и Анатолий
Борисович возражать не будет, но только даст руководящее указание:

- По трубе, по трубе, по водосточной трубе спускайся, Нюшка. Небось не
семнадцать тебе годков-то... к сожалению.

В этом секрет успехов Анны Борисовны Никритиной, в этом залог ее будущих
удач".

* * *

Возобновили старый-престарый фильм "Отец Сергий" по Толстому.

В кино "Аврора", что на Невском возле "Гастронома" N 1, в переполненном
зале было так тихо, словно затаил дыхание один человек, а не тысяча.

Вдруг из тишины, из темноты раздался низкий женский голос:

- Ему надо бы не палец рубить!

* * *

Моя утренняя и ежевечерняя молитва:

- Господи, не делай из меня ханжи. Не делай, пожалуйста, и после
шестидесяти, когда стану пенсионером.

* * *

Встретился с Шостаковичем в филармонической ложе. Шестьсот километров,
отделяющие Москву от Ленинграда, жестоко развели нас.

- Это сущее безобразие! - сказал Шостакович, сведя брови.

Дело в том, что опять по всей Руси меня прорабатывали за "Наследного
принца". Усердствовали в этом (устно и печатно) те дисциплинированные
товарищи, которые не читали и не видали моей новой пьесы. Изъяли все
стеклографические экземпляры сразу же, а запретили "Наследного принца"
накануне московских генеральных репетиций.

- Ничего, ничего, Анатолий Борисович, будет у вас лучше...

Фраза эта меня несколько удивила. Она была неожиданна для Шостаковича.
При Сталине он обычно говорил:

- Ничего, ничего, Анатолий Борисович, будет хуже.

Когда-то в одном эстетствующем доме я любовался превосходным портретом
кисти Серова. Но картина была повешена криво. И от этого, рядом с восторгом,
во мне все время пульсировало другое чувство - какое-то раздражение. В жизни
необыкновенный Шостакович, выражаясь образно, тоже был "подвешен криво".
Требовались очень хорошие нервы, чтобы полностью наслаждаться встречей с
ним.

* * *

Съезд партии. Троцкий покаялся. Выступает Надежда Константиновна
Крупская. Она говорит, что вот-де Лев Давидович признал свои ошибки, и
теперь можно прекратить проработку его (смысл выступления).

Сталин в гневе. Насупился. Шевелятся его усы. Бурчит. Но довольно громко,
чтобы сидящие поблизости слышали его:

- Еще одно такое ее выступление, и я сделаю Фотиеву вдовой Ленина.