Чтение 96–й страницы книги ~Санго из Чегема книга2~

заглянувшему мне в глаза и спросившему:

-- А ты мою Зейнаб не знал?

-- Нет, -- сказал я для краткости, которая обернулась теперь столь
длинным пояснением.

Мы двинулись дальше, и Андрей поведал мне свою историю.

-- Встретились мы с нею так. Я был в гостях у друзей и поздно вечером
возвращался домой навеселе. Только завернул за угол у самого моего дома, как
вижу такую картину. На тротуаре у забора стоят двое парней, и один из них
нещадно лупит девушку, а она молча прячет лицо, но изредка, ощерившись, и
сама пытается его ударить. Но лупил он ее страшно, затрещины звенели на весь
квартал.

-- Что ты делаешь, подлец! -- крикнул я и подбежал к нему.

Он обернулся на меня, выругался матом, и снова затрещины справа и
слева. Я не выдержал и ударил его изо всех сил. Видно, как-то здорово я его
ударил. Он не упал, но, схватившись за лицо обеими руками, присел на
корточки. И так он сидел на корточках около минуты или больше. Потом товарищ
его подошел к нему, поднял на ноги и стал уводить. Тот все еще продолжал
обеими руками держаться за лицо.

-- Ты еще пожалеешь об этом, -- сказал его товарищ, обернувшись ко мне,
и они оба исчезли в темноте. Я думал, он обещает мне отомстить, и только
через много времени понял истинный смысл его угрозы.** Я решил проводить
девушку домой. Она сказала, что этот парень -- ее случайный знакомый, что
они были на какой-то вечеринке, где она танцевала с одним из его друзей, и
вот на обратном пути он устроил ей сцену ревности.

Помнится, у меня не было ни малейшего желания продолжать с ней
знакомство, я просто провожал ее домой. Насколько мог, я уже разглядел, что
она хорошенькая, но как-то это меня нисколько не волновало, а главное,
казалось пошлым, отбив ее от одного самца, входить в роль самца-победителя.

Она что-то без умолку болтала, удивляясь, я это заметил, что я не
начинаю за ней ухаживать.

-- Ты что, думаешь, я маленькая? -- несколько раз спрашивала она, явно
давая знать, что можно ей назначить свидание. Но что-то мне мешало,
разумеется, не ее молодость, хотя она выглядела очень юной, и, конечно, не
то, что она была фабричной девушкой. Скорее всего то, что я ударил этого
парня. И ударил слишком сильно. Чем ближе мы подходили к ее дому, тем больше
она удивлялась, что я не назначаю ей свидания. Она смотрела на меня
страннеющим взглядом, как бы говоря: как, и ты все это сделал совсем
бесплатно?!

Пару раз повторив, что она совсем не маленькая, и почувствовав, что это
на меня не действует, она сказала, что уже была замужем, но неудачно. Мужа
арестовали, а родители мужа выгнали ее из дому, и она теперь ютится у
родственников.

В конце концов у дверей ее дома я дал ей свой телефон и уже подумывал,
не поцеловать ли ее, но тут она, получив телефон, упорхнула. На следующий
день я поехал на раскопки и вообще забыл о ее существовании. Дней через
десять приехал. Звонок. Снимаю трубку. Сквозь брызжущий, самозабвенный хохот
ее голос:

-- Я уже думала: ты спас меня, а сам погиб. Где ты был?

Этот хохот меня и подкосил. В нем было столько жизни! Мы встретились. Я
тогда только получил квартиру и жил один. В тот вечер она осталась у меня.
Мы встречались все чаще и чаще.

Я влюбился. Теперь, вспоминая то время, я думаю, что она тоже полюбила
или, во всяком случае, очень хотела повернуть свою предыдущую жизнь, о
которой я имел смутное представление. Она часто повторяла одну и ту же
фразу:

-- Я должна стать человеком или умереть!

Меня трогала такая наивная острота постановки вопроса. Но она себя
знала, это я ее не знал. Началось то, что уже описано в мировой и русской
литературе, и то, что всегда кончалось крахом. Я занялся ее просвещением. У
нее от природы было великолепное схватывающее устройство. Лирическую поэзию
она чувствовала безошибочно и очень любила, чтобы я читал ей стихи. Иногда
делала забавные замечания. Однажды я ей прочел блоковское "О подвигах, о
доблестях, о славе". Потрясенная стихами, она с минуту молчала. Потом, вслух
повторив строчку:

-- "Я бросил в ночь заветное кольцо", -- вдруг добавила: -- Молодец, не
жадный! Другой бы спрятал, а он бросил...

Конечно, кумиром ее стал Есенин. Но приучить ее к хорошей прозе я так и
не смог. Ей было скучно, она зевала, а однажды прервала мое чтение такой
похабной грубостью, что я захлопнул книгу и больше ей не читал прозы. Она,
конечно, иногда кое-что читала, но это было, как правило, сентиментальной
дешевкой.

Через полгода мы решили жениться, и она вызвала своего отца. Он приехал
и ждал меня у своих родственников. Я должен был прийти и сделать
предложение. Разумеется, по абхазским обычаям так не делается, но тут,
видно, отцу было не до обычаев.

Я пришел к ее родственникам и познакомился с ее бедным отцом. Звали его
Расим. Хотя он был готов к этой встрече, но, будучи от природы человеком
чистым и зная, что я далеко не все знаю о ее прошлом, он так забавно отводил
глаза, краснел, потом напускал на себя серьезность, что был трогателен до
слез.

Всем своим обликом он никак не мог скрыть то, что думал, а думал он,
что женитьба -- слишком высокая цена за этот товар. Он, конечно, дал
согласие и добавил, что если мы собираемся делать свадьбу по-абхазски, то
есть широко, он все расходы берет на себя. Но я свадьбу делать не собирался,
тем более широко, потому что мама и сестры еле-еле смирились с моим, как они
говорили, безумным увлечением. Смирились, уверенные, что я рано или поздно
одумаюсь. Я надеялся, что со временем они привыкнут к ней. Но я все же
боялся за маму.

В первый год нашей совместной жизни с Зейнаб я ее вообще ни к кому не
ревновал. Я не мог не заметить, и меня это только забавляло, что она с любым
человеком, будь то зашедший в квартиру водопроводчик, или продавец в
магазине, или родственник, или мальчик, или старик, если общалась с ним пять
-- десять секунд, начинала ткать паутину кокетства, хотя ясно было, что с
этим человеком она никогда нигде больше не встретится. Наоборот, ревновала
она. Несколько раз совершенно без всякого повода она устраивала мне
безобразные сцены, и я в общих компаниях почти перестал разговаривать с
женщинами. Один раз я случайно застрял на дружеской пирушке, где была одна
женщина, не вполне равнодушная ко мне. Зейнаб об этом знала. Когда я пришел
домой, она в полуобморочном состоянии лежала в кровати.

Все могло бы повернуться иначе, если б я вовремя сделал вид, что кем-то
увлечен. Но это уже потом, когда все кончилось, пришло мне в голову.

Но было и другое, почти с самого начала. Бывало, просыпаюсь ночью, она
рядом. Я слушаю ее дыхание, и мне почему-то страшно. Как будто не человек
спит рядом, а животное.

И вот еще что. Сейчас это покажется смешным, но это было, и я говорю.
Несколько раз на ее бесконечно живом, прекрасном лице мне чудилось клеймо
каторжанки. Иногда на лбу. Иногда где-то возле виска. Разумеется, никто у
нас не клеймит каторжан, но мне это чудилось.

Сейчас я это понимаю так. Она умела очень забавно рассказывать то, что
было с нею, или то, что она слыхала от других. И я от души, глядя на ее
хохочущее лицо, смеялся вместе с ней, удивляясь свежести и неистощимости ее
юмора.

Но после того как мы расстались, вспоминая ее рассказы, я обратил
внимание на одну особенность их, которую раньше не замечал. Это полное
отсутствие нравственной оценки. Каждый отдельный случай как бы мог обойтись
и без этой оценки, но, когда осознаешь, что такой оценки никогда не бывало,
понимаешь, что за этим стоит. Я думаю, подсознательная тревога по поводу
этой особенности ее восприятия жизни и вызывала видение каторжного клейма.
Сейчас ясно -- не случись то, что случилось, рано или поздно она оказалась
бы в тюрьме.

Постель, конечно, была для нее кумирней. Святилищем, полным амурных
стрел, вроде того, куда я тебя сейчас веду. Однажды со мной случился
сильнейший сердечный припадок, в котором она же была виновата.

-- Попробуем, -- простодушно предложила она себя, -- может, пройдет.

При ее пиратской беззаботности и щедрости мы часто сидели без денег. Но
она, к ее чести, это переносила легко. Бывало, возьмет большой кусок хлеба,
обмажет аджикой, запьет чаем, и больше ей ничего не надо. Здоровье у нее
было феноменальное. Она могла на какой-нибудь пирушке у моих друзей
проплясать всю ночь, пить наравне с мужчинами, поспать два часа, уйти на
работу и прийти оттуда свежей, как восемнадцатилетняя девушка, только что
вставшая с постели.

Храбрость, дерзость -- об этом и говорить нечего. Однажды, когда я был
на раскопках, она забыла дома ключи. Мы жили на шестом этаже. Она пришла к
соседям, жившим под нами, вышла на их балкон, взобралась на перила,
дотянулась до нашего балкона и, к немому ужасу соседей, вскарабкалась на
него.

В другой раз мы были за городом в моем родном селе. Зашли в гости к
товарищу моего детства. И вот мы стоим в десяти шагах от волкодава,
привязанного цепью к своей конуре. А мой товарищ рассказывает про его
свирепый нрав. Он никого даже из домашних к себе не подпускал, кроме моего
товарища и его матери. Но мама его недавно умерла, и товарищ мой жаловался,
что теперь не может надолго отлучиться от дому, потому что собаку надо
кормить и выгуливать.

Зейнаб слушала, слушала его и вдруг, не говоря ни слова, быстрыми
шагами пошла к собаке. Я не успел ничего сказать, только заметил, что
товарищ мгновенно побледнел. Когда до волкодава оставалось несколько метров,
он вдруг вскочил и, громыхнув цепью, ввалился в конуру. Зейнаб чуть не упала
от хохота.

Товарищ мой остался с разинутым ртом. Я-то знал, что у него за собака,
но Зейнаб здесь была в первый раз, и хозяин почувствовал себя неловко. Потом