Г.К. Честертон
Доисторический вокзал
Вокзал прекрасен, хотя Рескин его и не любил. Рескин
считал его слишком современным, потому что сам он еще
современней - суетлив, раздражителен, сердит, как пыхтящий
паровоз. Не ему оценить древнее спокойствие вокзала.
"На вокзале, - писал он, - мы спешим, и от этого
страдаем". Зачем же спешить, зачем страдать? Истинный
философ торопится к поезду разве что шутки ради или на пари.
Если вы хотите попасть на поезд, опоздайте на предыдущий.
Другого способа я не знаю. Явившись на вокзал, вы обретете
тишину и уединение храма. Вокзал вообще похож на храм и
сводами, и простором, и цветными огнями, а главное -
ритуальной размеренностью. В нем обретают былую славу вода
и огонь, неотъемлемые от священнодействия. Правда, вокзал
похож на храм старой, а не новой веры: здесь много народу.
Замечу в этой связи, что места, где бывает народ, сохраняют
добрую рутину древности много лучше, чем места и машины,
вымышленные высшим классом. Обычные люди не так быстро все
меняют, как люди модные. Если хотите увидеть прошлое, идите
за многоногой толпой. Рескин нашел бы в метро больше следов
средневековья, чем в огромных отелях. Чертоги услад,
которые строят богатые, носят пошлые, чужие имена. Но когда
я еду в третьем классе из дома в редакцию или из редакции
домой, имена станций строками литании сменяются передо мною.
Вот - Победа; вот парк апостола Иакова; вот мост, чье имя
напоминает о древней обители; вот символ христианства; вот
храм; вот средневековая мечта о братстве (1).
Да, чтобы найти древности, идите за толпой. В худшем
случае окажется, что она их просто износила, протерла
ногами. Но снобы отшвырнули их ногой.
Я глубоко чувствую все это, когда брожу по пустому
вокзалу и делать мне нечего. Автоматы уже вручили мне
множество шоколадок, сигарет, конфет, жвачек и других
ненужных вещей; я взвесился и снова удивился, а все ощущаю,
что радости бедных не только чисты, но и старинны, может
быть - вечны. Я подхожу к киоску, и вера моя преодолевает
даже дикое зрелище нынешних газет и журналов. Однако и в
грубом мире газеты я предпочту простое гордому. Пошлость, о
которой говорят пошловато, не так ужасна, как подлость, о
которой говорят торжественно. Люди покупают "Дейли мейл" и
не верят ей. Они верят "Тайме" и, кажется, ее не покупают.
Но чем больше изучаешь теперешние кипы бумаги, тем больше
находишь древнего и здравого, как имена станций. Постойте,
как я, часа два-три у вокзального киоска, и он обретет
величие Ватиканской библиотеки. Новизна поверхностна,
традиция - глубока. В "Дейли мейл" нет новых мыслей. Кроме
старой доброй любви к алтарю и отечеству, там есть только
старые добрые сплетни. Теперь смеются над летописями, где
много диковинок и чудес - молния ударила в колокольню,
родился теленок о шести ногах; и не замечают, что все это
есть в современной массовой прессе. Летопись не исчезла;
просто она появляется каждый день.
Размышляя у киоска, я заметил ярко-алую книгу с крупной
надписью: "Вверх или вниз!" Слова эти отрезвили меня, ибо
уж они-то, несомненно, новы и безнравственны. Они напомнили
мне, что теперь существует такая дикая глупость, как
поклонение успеху. Ведь что такое успех? Что значит
"преуспел"? Вот что: кто-то делает что-то лучше прочих -
быстрей убегает с поля битвы, крепче спит. Заглавие затмило
на миг священную тишину вокзала. И здесь, подумал я, бывают
беззаконие и подлость; и, в горькой ярости, купил книгу,
предполагая обнаружить там мерзости и кощунства, почти
невозможные в тишине и святости столь почтенного места.
Но я их не нашел. Ничто не подтверждало жестокой
решительности заглавия. Внимательно все прочитав, я так и
не понял, куда же надо идти, вверх или вниз, но заподозрил,
что внизу получше. Много страниц ушло на эпизоды из жизни
Бонапарта. Без сомнения, он вознесся вверх. Спустился он и
вниз, однако, сцены из его жизни никак не помогали понять,
почему так вышло. Я прочитал, что он вытирал перо о штаны.
Должно быть, мораль - вытирай о штаны перо, и ты победишь
при Ваграме. Прочитал я и о том, что как-то он выпустил
газель в толпу придворных красавиц. Что ж, выпускай к дамам
газель, и станешь императором. Словом, книга не нарушила
мягкой тишины вокзала. И тут я увидел один закон, который
можно пояснить примером из биологии. Благородные люди -
позвоночные: мягкость у них сверху, твердость - глубоко
внутри. А нынешние трусы - моллюски: твердость у них
снаружи, внутри мягко. От мягкости им не уйти - да что там,
от слякоти. В обширном нынешнем мире ее так много!
------------------------------------------------------------
1) Виктория, Сент-Джеймс-парк, Вестминстерский мост,
Г.К. Честертон
Человечество
Если не считать нескольких шедевров, попавших туда
случайно, Брюссель - это Париж, из которого убрали все
высокое. Мы не поймем Парижа и его прошлого, пока не
уразумеем, что его ярость оправдывает и уравнивает его
фривольную легкость. Париж прозвали городом наслаждения, но
можно его назвать и городом страданий. Венок из роз -
терновый венец. Парижане легко оскорбляют других, еще легче
- себя. Они умирают за веру, умирают за неверие,
претерпевают муки за безнравственность. Их непристойные
книги и газеты не соблазняют, а истязают. Патриотизм их
резок и груб; они бранят себя так, как другие народы бранят
иноземцев. Все, что скажут враги Франции о ее упадке и
низости, меркнет перед тем, что говорит она сама. Французы
пытают самих себя, а иногда - порабощают. Когда они смогли,
наконец, править как им угодно, они установили тиранию.
Один и тот же дух владеет ими, от Крестовых походов и
Варфоломеевской ночи до поклонения Эмилю Золя. Поборники
веры истязали плоть во имя духовной истины; реалисты
истязают душу ради истины плотской.
Брюссель - Париж, не очищенный страданием. Вульгарность
его не перегорает в огне непрестанных мятежей. В нем нет
того, за что любят Париж благородные французы. В нем есть
все то, за что любят Париж дурные англичане. Здесь, как во
многих больших городах, вы найдете худшие плоды всех наций -
английскую газету, немецкую философию, французский роман,
американские напитки. Здесь нет английской шутки, немецкой
учтивости, американского восторга, французской борьбы за
идею. Бульвары, как в Париже, и магазины, как в Париже, но
посмотрите на них две минуты, и вы поймете, в чем разница
между королем Леопольдом и хотя бы Клемансо.
По этим, а также по другим причинам я стал мечтать об
отъезде, как только приехал, и, движимый мечтою, сел в
трамвай, который шел за город. В трамвае этом беседовали
двое мужчин: невысокий, с черной бородкой, и лысоватый, с
пышными баками, как у богатого графа-иностранца в трехактном
водевиле. Когда мы выбрались из центра и шума стало меньше,
я услышал всю их беседу. Они говорили по-французски, очень
быстро, но вполне понятно, ибо употребляли в основном
длинные слова. А кто не поймет длинных слов, сохранивших
ясность латыни?
- Гуманность - кардинальное условие прогресса, - сказал
человек с бородкой.
- А интернациональная консолидация7 - парировал человек с
баками.
Такие разговоры я люблю; и я стал слушать. Человек с
баками хотел, чтобы Бельгия была империей, и впрямь, для
нации она недостаточно сильна, а для империи - сойдет.
Нация имеет дело с равными, империя бьет слабых Сторонник
империи говорил так.
- Человечеству прежде всего нужна наука.
А человек с бородкой отвечал:
- Этого мало. Ему нужна гуманизация интеллекта.
Я зааплодировал, как на митинге, но они не услышали.
Мысли их не были для меня новостью, но в Англии их не
выражают так резко и к тому же так быстро. Человек с баками
любил просвещение, которое, как выяснилось,