-- и Корнефф поднял доску в ладонь шириной, в три шага длиной и проверил
взглядом ребро, -- а это правило. Этим я затачиваю стержни, когда они больше
не держат борозду.
подавай черный рынок, паршивцам!
мешают подающему надежды молодому человеку приобрести приличное ремесло.
Покуда Корнефф демонстрировал мне различные тонкие и грубые карборундовые
камни и их шлифовальные достоинства на примере сольнхофской плиты, я
вынашивал и лелеял небольшую такую мыслишку. Пемза, шоколадно-коричневый
шеллак для предварительной полировки, трепел, с помощью которого все, что
ранее было тусклым, доводят до блеска -- и по-прежнему оставалась при мне,
хотя и заблестевшая еще ярче, моя маленькая мыслишка. Корнефф показал мне
образцы шрифта, рассказал о выпуклом и о заглубленном, о нанесении позолоты
и что с золотом не так уж все и страшно: одним-единственным старинным
талером можно вызолотить и коня и всадника, а у меня это тотчас вызвало в
памяти скачущего к Зандгрубе в Данциге, на Сенном рынке, Кайзера Вильгельма,
которого польские хранители старины намереваются теперь вызолотить, однако,
несмотря на воспоминание о коне и всаднике в листовом золоте, я не отказался
от своей маленькой, все более для меня ценной мыслишки, я забавлялся с ней,
я уже начал оформлять ее в слова, покуда Корнефф объяснял мне устройство
трехногой пунктировочной машины для скульптурных работ, стуча костяшками
пальцев по различным развернутым то влево, то вправо гипсовым моделям
распятия.
Вообще-то, вы ищете ученика, так ведь? -- (Корнефф потер наклейки на своей
фурункулезной шее.) -- Я хочу спросить, вы в случае чего взяли бы меня
учеником? -- Вопрос был неудачно сформулирован, и я тотчас поправился: --
Боюсь, вы недооцениваете мои силы, дорогой господин Корнефф. Ноги у меня и в
самом деле слабоваты. Но насчет рук можете не беспокоиться.
левый рукав, предложил Кор-неффу пощупать хоть и небольшой, но крепкий, как
у быка, мускул, а поскольку он щупать не пожелал, снял долото с ракушечной
плиты, для наглядности заставил эту шестигранную железяку попрыгать на
холмике моего бицепса и приостановил демонстрацию, лишь когда Корнефф пустил
шлифовальный станок, повизгивающий карборундовый круг -- серый с синим
отливом, по подставке известкового туфа для двухчастной стелы и, наконец, не
отводя глаз от машины, выкрикнул сквозь шлифовальный скрежет:
изо дня в день сравнивал кремни Куртхена с камнями вдоль молельной тропы,
глотал упреки Марии: "Ох, Оскар, ты сидишь у нас на шее. Примись хоть за
какое-нибудь дело: хоть за чай, хоть за какао, хоть за молочный порошок", но
ни за что не принимался, выслушивал от Густы, приводившей мне в пример
отсутствующего Кестера, похвалы за мое сдержанное отношение к черному рынку,
но очень страдал от поведения моего сына Курта, который, сочиняя колонны
цифр и предавая их бумаге, точно так же не замечал меня, как годами умел не
замечать Мацерата.
покупатели не отвлекали нас от омлета на сале. Мария сказала:
не сидим сложимши руки.
молча. Я следовал ее примеру, но, хотя еда мне нравилась, чувствовал себя,
может быть из-за яичного порошка, глубоко несчастным и, надкусывая хрящик,
попавшийся мне в шпике, испытал внезапную -- до кончиков ушей -- потребность
в счастье; несмотря на горький опыт, я хотел счастья, весь мой скептицизм не
мог ничего поделать с мечтой о счастье, я хотел быть безудержно счастлив, а
потому, пока остальные довольствовались яичным порошком, встал, подошел к
шкафу, словно счастье ожидало меня именно там, порылся на своей полке и
нашел отнюдь не счастье, нет, но за фотоальбомом и за своим учебником я
нашел два пакетика дезинфекционного средства от господина Файнгольда, выудил
из одного пакетика не счастье, нет, нет, а основательно продезинфицированное
рубиновое колье моей бедной матушки, которое Ян Бронски много лет назад в
пропахшую снегом зимнюю ночь извлек из витрины, где Оскар, бывший тогда еще
вполне счастливым и умевший резать голосом стекло, несколько ранее проделал
круглую дыру. Прихватив украшение, я покинул квартиру, я видел в нем первую
ступеньку к... я отправился к... я поехал к вокзалу, поскольку, рассуждал я,
если все получится, тогда уж... потом я долго торговался из-за... и отлично
понимал, что... но однорукий и тот саксонец, которого все почему-то называли
асессором, прекрасно сознавая цену, даже и не догадывались, насколько
созревшим для счастья они меня сделали, когда выдали мне за колье моей
бедной матушки портфель из натуральной кожи и пятнадцать коробок
американских сигарет "Лаки страйк".
пятнадцать коробок сигарет. Целое состояние, "Лаки страйк", по двадцать
пачек в одной упаковке, дал другим возможность поудивляться, придвинул к ним
свежую, запакованную табачную гору, сказал: это для вас, но уж с этого дня
извольте оставить меня в покое, надеюсь, что сигареты стоят покоя, а кроме
того, чтобы с этого дня и ежедневно мне был судок с едой, который с этого
дня и ежедневно я собираюсь носить в портфеле к месту моей работы. Вы себе
будьте счастливы с вашим искусственным медом и вашими кремнями, промолвил я
без гнева и без упрека, мое же искусство будет называться по-другому, мое
искусство будет отныне выписано на могильных камнях или, выражаясь
профессиональным языком, будет на них выбито.
можно сказать, вообще ничего и, однако же, впоследствии вполне себя окупило.
Уже через неделю выяснилось, что для грубых каменотесных работ у меня
силенки маловато. Мне предстояло обте сать долотом пластину бельгийского
гранита только что из карьера для могилы на четверых, и спустя всего час я
мог лишь с трудом удерживать кирку и онемевшими руками пускать в ход киянку.
Вот и грубую каменную отеску мне пришлось уступить Корнеффу, тогда как сам
я, проявляя немалую сноровку, осуществлял тонкую обработку, делал зубцы,
подбирал с помощью двух наугольников нужную фактуру, проводил четыре сбойки,
одну за другой, и обрубал доломитный бордюр для дальнейшей обработки.
Поставлен на ребро четырехгранный брус, на нем -- перекладиной от буквы "Т"
-- дощечка, а на дощечке сидел я, правой рукой вел закольник, а левой --
пренебрегая возражениями Корнеффа, который хотел сделать из меня правшу, --
заставлял деревянные груши, державки, железные киянки громыхать и лязгать,
бучарду ухать и сразу всеми шестьюдесятью четырьмя зубами одновременно
грызть и растирать камень: счастье, хоть это и не был мой барабан, счастье,
хоть это и был лишь эрзац, но ведь вполне допустимо и эрзац-счастье, оно,
может, только и существует в виде эрзаца, счастье -- это всегда эрзац
счастья, оно откладывается пластами: счастье из мрамора, счастье из
песчаника, песчаник с Эльбы, песчаник с Майна, твой песчаник, наш песчаник,
счастье кирххаймерское, счастье гренцхаймерское, твердое счастье --
ракушечник. Закаленная сталь счастливо вгрызается в диабаз. Доломит: зеленое
счастье. И мягкое счастье: туф. Пестрое счастье с Лана. Пористое счастье:
базальт. Застывшее счастье с Эйфеля. Счастье изверга лось, словно лава из
вулкана, и отлагалось пыльными пластами, и скрипело у меня между зубов.
Корнеффа оставил позади, я взял на себя орнаментальную часть скульптурной
работы: листья аканта, надломленные розы для детских камней, пальмовые
ветви, христианские символы, как, например, ХР или INRI(f ХР -- инициалы
Христа, образованные из греческих букв "хи" и "ро". INRI -- начальные буквы
латинской надписи на кресте: "Иисус Назарет Царь Иудейский"), каннелюры,
базы, валы, украшен ные иониками, фаски и двойные фаски. Всеми мыслимыми
сечениями осчастливливал Оскар могильные камни на любую цену. И когда после
восьми часов работы я оставлял на диабазовой плите, только что
отполированной, но запотевающей от моего дыхания надпись такого типа: В конце мая я начал практикантом у каменотеса, в начале октября у
Корнеффа вскочили два новых фурункула, а нам пришлось доставлять известковую
стену для Германна Вебкнехта и Эльзы Вебкнехт, урожденной Фрейтаг, на Южное
кладбище. До того дня Корнефф, все еще не веривший в мои силы, ни разу не
брал меня с собой на кладбище. Чаще всего ему помогал при перевозке один
почти глухой, но в остальном вполне толковый подсобник от фирмы "Юлиус
Вебель". А взамен Корнефф никогда не отказывался помочь, если у Вебеля,
державшего целых восемь человек, не хватало рабочих рук. Я не раз тщетно
предлагал свою помощь для кладбищенских работ, меня влекло туда, пусть даже
в ту пору на кладбище не требовалось принимать никаких решений. По счастью,
к началу сентября у Вебеля отбоя не было от заказчиков, и потому до того,
как ударят морозы, он не мог уступить ни единого человека. Так что -- хочешь
не хочешь -- Корнефф был вынужден воспользоваться моими услугами.
грузовичка, потом взгромоздили ее на катки, закатили в кузов, рядом
пристроили постамент, защитили ребра пустыми бумажными мешками, погрузили
инструменты, цемент, песок, гравий, катки и ящики для разгрузки, я закрыл
откинутый борт, Корнефф уже сидел за рулем и кричал:
облачка сестринских халатов. Среди них -- одна моя знакомая, сестра Гертруд.
Я машу ей, она машет в ответ. Счастье, думаю я про себя, снова или все еще,
надо бы пригласить ее, правда теперь я ее больше не вижу, потому что мы уже
едем по направлению к Рейну, куда-нибудь пригласить -- направление на Хамм,
-- может, в кино или в театр, посмотреть Грюндгенса, вот уже оно шлет свой
привет, здание желтого кирпича, да-да, пригласить, не обязательно в театр,
Нортон Андрэ
Сертаков Виталий
Херберт Фрэнк
Березин Федор
Майер Стефани
Рыбаков Вячеслав