Чтение 97–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

Московские люди в полушубках, платках казались уездными, деревенскими.

По дороге с вокзала Виктор Павлович, сидя на вещах в кузове грузовика,
оглядывал насупившееся лицо сидевшей с ним рядом Нади.

- Что, мадмуазель, - спросил Штрум, - такую Москву ты представляла себе
в казанских мечтах?

Надя, раздражаясь, что отец понял ее настроение, ничего не ответила.

Виктор Павлович стал объяснять ей:

- Человек не понимает, что созданные им города не есть естественная
часть природы. Человек не должен выпускать из рук ружья, лопаты, метлы,
чтобы отбивать свою культуру от волков, метели, сорных трав. Стоит
зазеваться, отвлечься на год-два, и пропало дело - из лесов пойдут волки,
полезет чертополох, города завалит снегом, засыплет пылью. Сколько уже
погибло великих столиц от пыли, снега, бурьяна.

Штруму захотелось, чтобы и Людмила, сидевшая в кабине рядом с леваком
шофером, слышала его рассуждения, и он перегнулся через борт грузовика,
спросил через наполовину спущенное оконце:

- Тебе удобно, Люда?

Надя сказала:

- Просто дворники не чистят снег, при чем тут гибель культуры.

- Дурочка ты, - сказал Штрум. - Погляди на эти торосы.

Грузовик сильно тряхнуло, и все узлы и чемоданы в кузове разом
подпрыгнули, и вместе с ними подпрыгнули Штрум и Надя. Они переглянулись и
рассмеялись.

Странно, странно. Мог ли он думать, что в год войны, горя, бездомности,
в казанской эвакуации ему удастся сделать свою самую большую, главную
работу.

Казалось, одно лишь торжественное волнение будут испытывать они,
приближаясь к Москве, казалось, горе об Анне Семеновне, Толе, Марусе,
мысли о жертвах, понесенных почти в каждой семье, соединятся с радостью
возвращения, заполнят душу.

Но все шло не так, как представлялось. В поезде Штрум раздражался по
пустякам. Его сердило, что Людмила Николаевна много спала, не смотрела в
окно на ту землю, которую отстоял ее сын. Во сне она громко всхрапывала,
проходивший по вагону раненый военный, послушав ее храп, сказал:

- Ого, вот это по-гвардейски.

Его раздражала Надя: мать убирала после нее остатки еды, Надя с
дикарским эгоизмом выбирала из сумки самые румяные коржики. В поезде она
усвоила по отношению к отцу какой-то дурацкий, насмешливый тон. Штрум
слышал, как она в соседнем купе говорила: "Мой папаша большой поклонник
музыки и сам бренчит на рояле".

Соседи по вагону вели разговоры о московской канализации и центральном
отоплении, о беспечных людях, не плативших деньги по московским жировкам и
потерявших право на площадь, о том, какие продукты выгодней везти в
Москву. Штрума сердили разговоры на житейские темы, но и он говорил об
управдоме, водопроводе, а ночью, когда не мог уснуть, думал о прикреплении
к московскому распределителю, о том, выключен ли телефон.

Злая баба проводница, подметая купе, извлекла из-под скамьи брошенную
Штрумом куриную кость и сказала:

- Ну, чисто свиньи, а еще считаются культурные.

В Муроме Штрум и Надя, гуляя по перрону, прошли мимо молодых людей в
бекешах с каракулевыми воротниками. Один из молодых людей сказал:

- Абрам из эвакуации возвращается.

Второй объяснил:

- Спешит Абраша получить медаль за оборону Москвы.

А на станции Канаш поезд остановился против эшелона с заключенными.
Вдоль теплушек ходили часовые, к маленьким, зарешеченным окнам прижимались
бледные лица заключенных, кричавших: "Покурить", "Табачку". Часовые
ругались, отгоняли заключенных от окошек.

Вечером он прошел в соседний вагон, где ехали Соколовы. Марья Ивановна
с головой, повязанной цветным платочком, стелила постели, - Петру
Лаврентьевичу на нижней полке, себе на верхней. Она была озабочена, удобно
ли будет Петру Лаврентьевичу, и на вопросы Штрума отвечала невпопад и даже
не спросила, как чувствует себя Людмила Николаевна.

Соколов зевал, жаловался, что его разморила вагонная духота. Штрума
почему-то необычайно обидело, что Соколов рассеян и не обрадовался его
приходу.

- В первый раз в жизни вижу, - сказал Штрум, - чтобы муж заставлял жену
лазить на верхнюю полку, а сам спал внизу.

Он произнес эти слова раздраженно и сам удивился, почему это
обстоятельство так рассердило его.

- А мы всегда так, - сказала Марья Ивановна. - Петру Лаврентьевичу
душно наверху, а мне все равно.

И она поцеловала Соколова в висок.

- Ну, я пошел, - сказал Штрум. И снова обиделся, что Соколовы не стали
его задерживать.

Ночью в вагоне было очень душно. Вспоминалась Казань, Каримов,
Александра Владимировна, разговоры с Мадьяровым, тесный кабинетик в
университете... Какие милые, тревожные глаза были у Марьи Ивановны, когда
Штрум, приходя к Соколовым по вечерам, рассуждал о политике. Не такие
рассеянные и отчужденные, как сегодня в вагоне.

"Черт знает что, - подумал он. - Сам спит внизу, где удобней и
прохладней, вот это домострой".

И, рассердившись на Марью Ивановну, которую он считал лучшей из
знакомых ему женщин, - кроткой, доброй, он подумал: "Красноносая
крольчиха. Тяжелый человек Петр Лаврентьевич, мягкий, сдержанный, и вместе
с тем безудержное самомнение, скрытность, злопамятный. Да, достается ей,
бедняжке".

Он никак не мог заснуть, пробовал думать о предстоящих встречах с
друзьями, с Чепыжиным, - многие уже знают о его работе. Что ждет его, ведь
он едет с победой, что скажут ему Гуревич, Чепыжин?

Он подумал, что Марков, разработавший во всех подробностях новую
опытную установку, приедет в Москву лишь через неделю, а без него не
удастся начать работу. Плохо, что и Соколов, и я - халдеи, теоретики с
безмозглыми, слепыми руками...

Да, победитель, победитель.

Но эти мысли шли лениво, рвались.

Перед глазами стояли люди, кричавшие "табачку", "папирос", молодцы,
назвавшие его Абрамом. Странную фразу сказал при нем Постоев Соколову;
Соколов рассказывал о работе молодого физика Ландесмана, и Постоев сказал:
"Да уж что там Ландесман, вот Виктор Павлович удивил мир первоклассным
открытием, - и обнял Соколова, добавил: - А все же самое главное, что мы с
вами русские люди"...

Включен ли телефон, горит ли газ? Неужели и сто с лишним лет назад
люди, возвращаясь в Москву после изгнания Наполеона, думали о такой же
ерунде?..

Грузовик остановился возле дома, и Штрумы вновь увидели четыре окна
своей квартиры с налепленными прошлым летом синими бумажными крестами на
стеклах, парадную дверь, липы на обочине тротуара, увидели вывеску
"Молоко", дощечку на дверях домоуправления.

- Лифт, конечно, не работает, - проговорила Людмила Николаевна и,
обратившись к шоферу, спросила: - Товарищ, вы не поможете нам снести вещи
на третий этаж?

Шофер ответил:

- Отчего же, можно. Только вы мне заплатите за это дело хлебом.

Машину разгрузили, Надю оставили стеречь вещи, а Штрум с женой
поднялись в квартиру. Они поднимались медленно, удивляясь, что все так
неизменно, - обитая черной клеенкой дверь на втором этаже, знакомые
почтовые ящики. Как странно, что улицы, дома, вещи, о которых забываешь,
не исчезают, и вот они снова, и снова человек среди них.

Когда-то Толя, не дожидаясь лифта, взбегал на третий этаж, кричал
сверху Штруму: "Ага, а я уже дома!"

- Передохнем на площадке, ты задохнулась, - сказал Виктор Павлович.

- Бог мой, - сказала Людмила Николаевна. - Во что превратилась
лестница. Завтра же пойду в домоуправление и заставлю Василия Ивановича
организовать уборку.

Вот они снова стоят перед дверью своего дома: муж и жена.

- Может быть, ты сама хочешь открыть дверь?

- Нет-нет, зачем, открой ты, ты хозяин.

Они вошли в квартиру, прошли по комнатам, не снимая пальто, она
попробовала рукой радиатор, сняла телефонную трубку, подула в нее,
сказала:

- Телефон-то, оказывается, работает!

Потом она прошла на кухню, сказала:

- Вот и вода есть, значит, уборной можно пользоваться.

Она подошла к плите, попробовала краны у плиты, газ был выключен.

Боже мой, Боже мой, вот и все. Враг остановлен. Они вернулись в свой
дом. Словно вчера была суббота, 21 июня 1941 года... Как все неизменно,
как все изменилось! Другие люди вошли в дом, у них уже другие сердца,
другая судьба, они живут в другой эпохе. Почему так тревожно, так
буднично... Почему утерянная довоенная жизнь казалась такой прекрасной,
счастливой... Почему так томят мысли о завтрашнем дне - карточное бюро,
прописка, лимит на электричество, лифт работает, лифт не работает,
подписка на газеты... Снова ночью в своей кровати слушать знакомый бой
часов.

Он шел следом за женой и вдруг вспомнил свой летний приезд в Москву,
красивую Нину, пившую с ним вино, пустая бутылка и сейчас стояла на кухне
возле раковины.

Он вспомнил ночь после прочтения письма матери, привезенного
полковником Новиковым, свой внезапный отъезд в Челябинск. Вот здесь он
целовал Нину, и шпилька выпала у нее из волос, они не могли ее найти. Его