запеленатого по всем правилам искусства и оравшего благим матом пухленького,
недавно появившегося на свет божий мальчугана, которого служанка, прогнанная
полгода назад, объявляла его сыном. Жильнорману было в ту пору, ни много ни
мало, восемьдесят четыре года. Это вызвало взрыв возмущения у окружающих:
"Кого эта бесстыжая тварь думала обмануть? Кто ей поверит? Какая наглость!
Какая гнусная клевета!" Но сам Жильнорман не рассердился. Он поглядел на
младенца с ласковой улыбкой старичка, польщенного подобного рода клеветой, и
сказал, как бы в сторону: "Ну что? Что тут такого? Что тут такого
особенного? Вы рехнулись, мелете вздор, вы невежды! Герцог Ангулемский,
побочный сын короля Карла Девятого, женился восьмидесяти пяти лет на
пятнадцатилетней пустельге; Виржиналю, маркизу д'Алюи, брату кардинала
Сурди, архиепископа Бордоского, было восемьдесят три года, когда у него
родился сын от горничной президентши Жакен - истинное дитя любви,
впоследствии кавалер Мальтийского ордена и государственный советник при
шпаге. Один из выдающихся людей нашего века - аббат Табаро - сын
восьмидесятисемилетнего старика. Таких случаев сколько угодно. Вспомним,
наконец, Библию! А засим объявляю, что сударик этот не мой. Все же
позаботиться о нем надо. Его вины тут нет". Этому поступку нельзя отказать в
сердечности. Через год та же особа, - звали ее Маньон, - прислала ему второй
подарок. Опять мальчика. На этот раз Жильнорман сдался. Он возвратил матери
обоих малышей, обязуясь давать на их содержание по восемьдесят франков
ежемесячно, при условии, что вышеупомянутая мать не возобновит своих
притязаний. "Надеюсь, - добавил он, - что она обеспечит детям хороший уход.
Я же стану время от времени навещать их". Так он и делал. У него был
когда-то брат священник, занимавший в течение тридцати трех лет должность
ректора академии в Пуатье и умерший семидесяти семи лет от роду "Я потерял
его, когда он был еще молодым", - говорил Жильнорман. Этот брат, оставивший
по себе недолгую память, был человек безобидный, но скупой; как священник,
он считал своей обязанностью подавать милостыню нищим, но подавал только
изъятые из употребления монероны да стертые су и, таким образом, умудрился
по дороге в рай попасть в ад. Что касается Жильнормана-старшего, то он не
старался выгадать на милостыне и охотно и щедро подавал ее. Он был
доброжелательный, горячий, отзывчивый человек, и будь он богат, его
слабостью являлась бы роскошь. Ему хотелось, чтобы все, имеющее к нему
отношение, вплоть до мошенничества, было поставлено на широкую ногу. Как-то
раз, когда он получал наследство, его обобрал самым грубым и откровенным
образом один из поверенных. "Фу, какая топорная работа! - презрительно
воскликнул он. - Такое жалкое жульничество вызывает у меня чувство стыда.
Все измельчало нынче, даже плуты. Черт побери, можно ли подобным образом
обманывать таких людей, как я! Меня ограбили, как в дремучем лесу, но
ограбили никуда не годным способом. Sylvae sint consule dignae! {Да будут
леса достойны консула (лат.).}.
дочь, оставшаяся в девицах; от второго - тоже дочь, умершая лет тридцати; то
ли по любви, то ли случайно, то ли по какой-либо иной причине она вышла
замуж за бывшего рядового, служившего в республиканской и императорской
армии, получившего крест за Аустерлиц и чин полковника за Ватерлоо. "Это
позор моей семьи", - говорил старый буржуа. Он беспрестанно нюхал табак и с
каким-то особым изяществом приминал тыльной стороной руки свое кружевное
жабо. В бога он почти не верил.
Глава седьмая. ПРАВИЛО: ПРИНИМАЙ У СЕБЯ ТОЛЬКО ПО ВЕЧЕРАМ
него были не седые, а с проседью, - и всегда носил одну и ту же прическу
"собачьи уши". В общем, даже при всех своих слабостях, это была личность
весьма почтенная.
ему исполнилось только семьдесят четыре года, - жил в Сен-Жерменском
предместье, на улице Сервандони, близ церкви Сен-Сюльпис. Он переехал на
покой в Маре много времени спустя, после того как ему стукнуло восемьдесят
лет.
Главная из них, которую он никогда не нарушал, состояла в том, чтобы держать
днем свою дверь на замке и никого ни под каким видом не принимать у себя
раньше вечера. В пять часов он обедал, и только тут двери его дома
отворялись. Так было модно в его время, и он не желал отступать от этого
обычая. "День вульгарен, - говаривал он, - и ничего, кроме закрытых ставен,
не заслуживает. У светских людей ум загорается вместе с звездами в небесах".
И он накрепко запирался ото всех, будь то сам король. В этом сказывалась
старинная изысканность его века.
Глава восьмая. ДВЕ, НО НЕ ПАРА
разницы. В юности они очень мало походили друг на друга и характером и
лицом; про них никак нельзя было сказать, что это сестры. Младшую - девушку
чудесной души - влекло ко всему светлому. Она любила цветы, поэзию, музыку;
уносясь мыслями в лучезарные края, восторженная, невинная, с ранних детских
лет, как нареченная невеста, ожидала она героя, смутный образ которого витал
пред нею. У старшей также была своя мечта. В голубой дали ей мерещился
поставщик, какой-нибудь добродушный, очень богатый толстяк, снабжавший
провиантом армию, муж восхитительно глупый, человек - миллион или хотя бы
префект; приемы в префектуре, швейцар с цепью на шее в прихожей,
торжественные балы, речи в мэрии, она - "супруга г-на префекта" - все это
вихрем носилось в ее воображении. Итак, каждая из сестер предавалась в
юности своим девичьим грезам. У обеих были крылья, но у одной - ангела, а у
другой - гусыни.
рай на земле невозможен. Младшая вышла замуж за героя своих мечтаний, но
вскоре умерла. Старшая замуж не вышла.
закоренелой недотрогой, удивительно остроносой и тупоголовой. Характерная
подробность: вне узкого семейного круга никто не знал ее имени. Все звали ее
"мадмуазель Жильнорман-старшая".
несколько очков вперед любой английской мисс. Ее стыдливость не знала
пределов. Над ее жизнью тяготело страшное воспоминание: однажды мужчина
увидел ее подвязку.
казалось, что ее шемизетка недостаточно непроницаема для взоров и
недостаточно высоко закрывает шею Она усеивала бесконечным количеством
застежек и булавок такие места своего туалета, куда никто и не помышлял
глядеть. Таковы все недотроги: чем меньше их твердыне угрожает опасность,
тем большую они проявляют бдительность.
охотно позволяла целовать себя своему внучатному племяннику, поручику
уланского полка Теодюлю.
"недотроги", которую мы на нее повесили, необыкновенно подходила к ней. М -
ль Жильнорман представляла собою какое-то сумеречное существо. Быть
недотрогой - полудобродетель, полупорок.
очень удачное. Она состояла членом Общества Пресвятой девы, надевала иногда
в праздник белое покрывало, бормотала себе под нос какие-то особые молитвы,
почитала "святую кровь", поклонялась "святому сердцу Иисусову", проводила
целые часы перед алтарем в стиле иезуитского рококо, в молельне, закрытой
для простых верующих, предаваясь созерцанию и возносясь душою ввысь к
мраморным облачкам, плывшим меж длинных деревянных лучей, покрытых
позолотой.
сама, - м-ль Вобуа, круглая дура; сравнивая себя с ней, м-ль Жильнорман не
без удовольствия отмечала, что она сама - первейшая умница. Кроме всяких
Agnus dei и Ave Maria и разных способов варки варенья, м-ль Вобуа решительно
ни о чем не имела понятия. Являясь в своем роде феноменом, она блистала
глупостью, как горностай - белизной, только без единого пятнышка.
нежели проиграла. Это судьба всех пассивных натур. Она никогда не была злой,
что можно условно считать добротою, а годы сглаживают углы, и вот со
временем она мало-помалу смягчилась. Ее томила какая-то смутная печаль,
причины которой она не знала. Все ее существо являло признаки оцепенения уже
кончившейся жизни, хотя в действительности ее жизнь еще и не начиналась.
место, какое занимала подле его преосвященства отца Бьенвеню его сестра.
Семьи, состоящие из старика и старой девы, отнюдь не редкость и всегда
являют трогательное зрелище двух слабых созданий, пытающихся найти опору
друг в друге.
всегда трепещущий и безмолвный в присутствии г-на Жильнормана. Г-н
Жильнорман говорил с ним строго, а иногда замахивался тростью: "Пожалуйте
сюда, сударь! Подойди поближе, бездельник, сорванец! Ну, отвечай же,
негодный! Да стой так, чтоб я тебя видел, шельмец!" и т. д. и т. д. Он
обожал его.