мы осмотрели лишь частицу старого кладбища, -- надо иметь здоровые ноги.
спутника болит о Петрухе -- сыне и жене, в машине оставшихся, сказал ему,
чтоб он сбегал, попроведал их и, если терпимо, мы еще побудем на кладбище.
Если же Петруха совсем расхворался, тогда надо будет возвращаться в Париж.
попавшуюся скамейку и дал покой своим худым, с детства простуженным ногам.
Покоя, который всегда присутствует в сердце человека, посетившего кладбище,
не было. Тихая боль угнетала его, было жаль всех живых и мертвых, хотелось
заплакать просто так, "для себя" -- душа жаждала облегчения. Но ни слез, ни
облегчения Бог не посылал, стало быть, так надо -- мучиться мне за всех за
нас, терпеть телесную и всякую иную боль.
половина нашего сибирского сентября, разгар российского бабьего лета. Именно
разгар, когда горы за Енисеем бездымно и ало горят, обагренные осинниками,
желтопенной листвой берез, стекает осень по всем распадкам и речкам,
клубится по извилинам ущелий солнцезарный лист кустарников и только-только
тронуло в горах нежным увяданием хвою на лиственницах. До больших холодов
будет алеть лиственница в голом лесу, млея от своей уединенной таежной
красоты, и последнюю, неслышную опадь лиственницы уронят к своему подножию
уже на снег. До зимних заметей стоять будут гордые, высокие деревья в
закатно догорающей сердцевине хвойного кружева.
листа березового, плавно и осторожно опадающего. Ярко, пламенно, раскаленно
было на дорожках от листа кленового и ясеневого.
пестрое диво. В оградках могил и на надгробьях тоже было нарядно. На
оградке, почти глухо забранной легкой алебастровой или каменной стенкой,
против которой я сидел, лист лежал пластами, увядая, горько и пряно пахнул
он родной российской или сибирской тайгою. Это оттого, что вокруг росли
сплошные березы и ели, уже взрослые, но отчего-то грустные, и хотя ветру не
было, светило неназойливое солнце, катился и катился лист с чуть слышным,
как и всюду на земле, печальным шорохом, устилая ограду, в центре которой из
плиток, похожих на мраморные, может из крошки мрамора, было сооружено что-то
отдаленно похожее на одну из кремлевских башенок. По ребрам и стокам башенки
игрушечно и любовно налеплены гладкие камешки. И еще там были нехитрые,
вроде бы игрушечные вензеля из тех же камешков -- кто-то пытался прикрыть
бедность захоронения, облагородить последний приют русских людей.
Сопротивления, о которых сказывал Кирилл. С пробуждающимся интересом смотрел
на карточки, читал даты рождения и смерти покойных, начав озревать их от
самого угла, с краю -- торопиться-то мне было некуда. Родились русские эти
люди все в разное время, большей частью уже здесь, во Франции, но умерли
или, как писано на мраморных плитках -- "казнены в 1941-- 45 годах".
была прямо против меня: с фотографии, чуть больше нашей паспортной, смотрела
на меня открыто и прямо красавица, причесанная по-русски -- гладко, на
пробор. Глаза ее были доверительно, даже удивленно распахнуты, приоткрытый
рот как бы вопрошал: "Ну, узнаешь?"
такую торжественную минуту, дрогнуло, куда-то покатилось так быстро, что
меня маленько и шатнуло даже со скамьи. Я уже говорил, что видел, встречал
ее фотографии, но все они были слишком "французисты". Косметика, наигранная
поза, поворот головы, затемненный, где и томный взгляд придавали чужеземный
ей вид, имя, и вовсе чужестранное, как-то уж сильно отдаляло ее от людей,
привыкших по-тюремному бранно обращаться друг к другу. Именем Вики могли у
нас назвать разве что комнатную собачонку. Но на этой карточке жила девушка,
похожая на всех песенных русских красавиц, с которых русский художник
Венецианов срисовывал единый дивный портрет с вилками сочной капусты под
мышками.
Аполлоновна Оболенская, урожденная Макарова" и далее год рождения и казни --
все-все это и, прежде всего, маленькая фотка совпадали с тем, что было снято
в кино, написано в книгах, и сама оградка с окружением русских фамилий,
русских лиц, с этим почти игрушечным подобием российской святыни, этой
бедной приплюснутой башенки Кремля, которую большинство из покоящихся здесь
видели лишь в тоскливых снах, в горьких мечтаниях да на страничках старых
книг, затасканных в чемоданах и солдатских мешках, но всегда готовых
пострадать за Отечество свое. Умерли русские люди, умерли за нее, за далекую
Россию, вместе с пресветлой княгиней Верой.
сыпких капель дождя. Я ладонью отирал пластинку, как бы издолбленную
птичьими клювами, неосознанно надеясь, что она через руку мою в глубокой
земле почувствует тепло своей российской земли, такой далекой, такой
недосягаемой и единственной. Вспомнил как что-то совсем необязательное к
этому тихому месту, осененному добрым солнцем и заботливо укрываемому перед
холодами листом, имеющее отдаленное отношение -- из нашей людской суеты, из
честолюбия, из дешевого греховодного откупа, называемого благодарной
памятью.
медалью участников Сопротивления и... орденом Отечественной войны -- это уж
как всегда у нас -- с большим опозданием -- аж в 1965 году! -- равнодушно, в
порядке начавшейся кампании всемилостивейшего российского прощения и
отмечания заслуг.
она умерла, не за них на небо улетела.
только женской красотой, но и редкой памятью, образованностью и тем, что
зовется внутренней культурой -- будучи создательницей организации
Сопротивле- ния с длинным и причудливым для русского уха названием --
"Организасьон Сивиль Милитэр", -- все она -- явки, телефоны, адреса,
подпольные клички, истинные имена -- держала в памяти, в квартире своей
хранила секретные документы, копии планов, схемы вражеских оборонительных
сооружений -- природа щедра была к ней, Бог несомненно примет ее в Царство
Небесное, и пусть ей земля эта будет пухом, а земля-то у нас одна, и жизнь
тоже одна.
смертями -- я много похоронил близких мне людей, двух дочерей похоронил --
горем и слезами отмечен мой горький опыт. И до "принцесс" ли мне, седому и
старому, -- просто Бог и время подарили мне красивую мечту. Спасибо им и за
это. Беден и убог тот, кто ничего за душой своею не имеет. И за то, что
предан человек своей мечте, "идеалу" своему, он вознаграждается счастьем,
пусть и таких вот запоздалых, пусть и печальных встреч. А княгинюшка-то,
между прочим, еще и с юмором была: несла чемодан с секретными бумагами, ее и
заграчь немецкий патруль: "Что у вас в чемодане?" -- "Маленькая бомба,
месье". Патруль захохотал и отпустил ее -- значит, было отпущено ей еще
жить.
и сердцу все больно, больно...
Петруха ничего, спит, жена успокоилась, так что мы можем еще погулять,
посмотреть:
да, несомненно в мире и природе присутствуют какие-то силы, возможно, и
высшие, но...
русской княгини Веры Аполлоновны Оболенской.
французской квартире. Кирилл во весь вечер ни разу не упомянул о кладбище
Сен-Же-невьев де Буа. О могиле участников Сопротивления тоже не говорил. Но
нет-нет и взглядывал он на меня со скрытой значительностью, ровно
прикидывал: могла ли чувствовать русская княгиня, знатный человек, героиня
Сопротивления такого вот сибирского лаптя с побитыми в походах, порченными
застарелой болезнью ногами, далее окопного солдата, так и не выбившегося ни
Посняков Андрей
Прозоров Александр
Круз Андрей
Акунин Борис
Посняков Андрей
Шилова Юлия