помине. Кроме него и его сына, ни одного графа Мельна больше не
существовало. Отдельные ветви этого некогда богатого, гордого и славного
рода мало-помалу впали в ничтожество, заглохли, вымерли; в живых
оставалась еще только тетка маленького Кая, с которой его отец, впрочем,
даже не переписывался. Она публиковала под каким-то вычурным псевдонимом
романы в журналах для семейного чтения. О самом же графе Эбергарде
рассказывали, что, переехав в свое именьице за Городскими воротами и желая
раз и навсегда избавиться от поставщиков, нищих и тому подобных назойливых
посетителей, он приколотил к своей низенькой двери дощечку со следующей
надписью: "Здесь проживает граф Мельн в полном одиночестве. Он ни в чем не
нуждается, ничего не покупает и никому ничего подавать не может". После
того как эта дощечка, провисев довольно долгое время, сделала свое дело и
никто ему больше не докучал, он сорвал ее.
произведя его на свет, и хозяйством графа ведала какая-то старушонка, -
рос, точно звереныш, среди кур и собак. Ганно Будденброк издали и, надо
сказать, с великой робостью смотрел, как он, словно кролик, прыгал и
кувыркался среди капустных гряд, возился со щенками и пугал кур.
поглядывал на одичалого маленького графа. Но только первое время. Вскоре
он инстинктивно отвлекся от его неприглядной оболочки, получше
присмотрелся к его белому лбу, узким губам, голубым миндалевидным глазам,
смотревшим на мир с какой-то сердитой отчужденностью, - и проникся горячей
симпатией к этому мальчику. Но Ганно был слишком сдержан и недостаточно
смел, чтобы первому завязать дружбу; и если бы маленький Кай со своей
стороны не проявил необходимой инициативы, то они, скорее всего, так бы и
остались чужими друг другу. Поначалу безудержный напор Кая даже напугал
Ганно. Этот маленький заброшенный мальчик с такой страстью, так настойчиво
и по-мужски домогался благосклонности тихого, нарядно одетого Ганно, что
сопротивление было немыслимо. Правда, во время уроков Кай ничем не мог
быть полезен своему новому другу, ибо его необузданная, свободолюбивая
натура не принимала таблицы умножения, так же, как и мечтательная,
самоуглубленная натура маленького Будденброка. Но зато он одаривал его
всем, что имел: стеклянными шариками, деревянными волчками, отдал ему даже
погнутый оловянный пистолетик - лучшее из всего, чем он владел. На
переменах они ходили взявшись за руки, и Кай рассказывал ему о своем
домишке, о щенках и курах, а после занятий, хотя Ида Юнгман с пакетиком
бутербродов в руках уже дожидалась у школьных дверей, чтобы вести гулять
своего питомца, норовил как можно дальше проводить его. Во время таких
проводов Кай узнал, что маленького Будденброка дома зовут Ганно, и с тех
пор присвоил и себе право звать его этим уменьшительным именем.
валу отправился на хутор его отца - посмотреть новорожденных морских
свинок, и мамзель Юнгман в конце концов пришлось сдаться на просьбы
мальчиков. Они вступили в графские владения, полюбовались на навозную
кучу, на огород, собак, кур и морских свинок и под конец зашли в дом, где
в низкой длинной комнате, даже не возвышавшейся над землей, граф Эбергард,
упрямый нелюдим, читал что-то за простым некрашеным столом. Он весьма
нелюбезно осведомился о цели их посещения.
визит: она решительно заявила, что если уж им непременно надо быть вместе,
то пусть лучше Кай приходит к Ганно. Так вот и случилось, что маленький
граф впервые переступил - с изумлением, но без всякой робости - порог
роскошного жилища своего друга. С того дня он стал к нему наведываться все
чаще и чаще, и разве что глубокий снег иногда мешал ему зимою вторично
совершать весь длинный путь, чтобы провести несколько часов у Ганно
Будденброка.
Среди задач попадались такие, что приходилось вдоль и поперек исписывать
аспидную доску сложением, вычитанием, умножением и делением, чтобы в
результате получить просто ноль; если это не выходило, значит где-то
вкралась ошибка, которую надо было искать и искать, покуда не выловишь эту
злобную зверюшку и не истребишь ее; хорошо еще, если она вкралась в конце,
а то изволь все переписывать по второму разу. Приходилось им заниматься и
немецкой грамматикой, зубрить сравнительные степени и аккуратно,
столбиком, выписывать наблюдения, вроде следующих: "Рог прозрачен, стекло
прозрачнее рога, воздух всего прозрачнее". Далее, вооружившись тетрадками
для диктанта, они разбирали предложения, исполненные всевозможных ловушек
и подвохов. Когда со всем этим бывало покончено, мальчики убирали книжки и
усаживались на подоконник послушать чтение Иды.
мог научиться страху, о Румпельштильцхене, о Рапунцеле и лягушином короле
(*62) - низким, ровным голосом, с полузакрытыми глазами, - ибо она уже
столько раз в жизни читала эти сказки, что ей почти не приходилось
заглядывать в книгу, и страницы, слегка послюнив указательный палец, она
перевертывала машинально.
примечательное: в маленьком Кае шевельнулась и стала расти потребность,
подражая книге, самому что-нибудь рассказывать; это было тем более
желательно, что напечатанные сказки они знали уже вдоль и поперек, да и
Иде таким образом удавалось хоть изредка передохнуть. Вначале Кай
рассказывал истории очень короткие и простые, но мало-помалу они
усложнялись, становились смелее. Прелесть их заключалась еще и в том, что
они не были плодом чистой фантазии, а отталкивались от действительной
жизни, которой сообщали налет какой-то сказочности и таинственности.
Больше всего Ганно любил слушать повесть о злом и могущественном
волшебнике, который, обратив прекрасного и высокоодаренного принца по
имени Иозефус в пеструю птицу, держал его в плену и мучил всех людей
своими коварными чарами. Но где-то вдали уже подрастал тот, избранный, кто
во главе непобедимой армии собак, кур и морских свинок бесстрашно двинется
на волшебника и своим мечом освободит от злых чар не только принца, но
всех людей, и прежде всего, конечно, Ганно Будденброка. Тогда
расколдованный Иозефус вновь примет человеческий образ, воротится в свое
царство и сделает Ганно и Кая знатными вельможами.
мальчиков вместе и не возражал против этой дружбы, так как было очевидно,
что они благотворно влияют друг на друга. Ганно оказывал умиротворяющее,
облагораживающее и усмиряющее влияние на Кая, который его нежно любил,
восхищался белизной его рук и, чтобы сделать ему приятное, покорно
подставлял мамзель Юнгман свои, которые она усиленно отмывала щеткой и
мылом. И если бы Ганно, со своей стороны, заимствовал у маленького графа
толику его живости и необузданности, это можно было бы только
приветствовать. Сенатор сознавал, что женское попечение, которому был
вверен мальчик, вряд ли способно пробудить и развить в нем мужественность
характера.
служившей Будденброкам, конечно, никакими деньгами оплатить было нельзя.
Не щадя своих сил, она вырастила и выходила предшествующее поколение; но
Ганно она буквально носила на руках, окружала его тепличной атмосферой
бесконечной нежности и заботливости, боготворила его и в своей наивной и
непоколебимой вере в его исключительное, привилегированное положение в
мира нередко доходила до абсурда. Если надо было сделать что-либо в его
интересах, она проявляла поразительную, порою даже предосудительную
бесцеремонность. Зайдя, например, с ним в кондитерскую купить каких-нибудь
сластей, она, нимало не церемонясь, запускала руку в вазы на прилавке,
чтобы сунуть Ганно еще что-нибудь повкуснее, и денег за это не платила, -
ведь хозяин должен быть только польщен! Перед витриной, у которой толпился
народ, она на своем западнопрусском диалекте учтиво, но решительно просила
людей посторониться и пропустить ее питомца. В глазах Иды Юнгман он был
созданием таким необыкновенным, что ни одного ребенка она не считала
достойным к нему приблизиться. Только в случае с маленьким Каем взаимная
склонность мальчиков одержала верх над ее недоверчивостью; впрочем,
отчасти ее подкупал графский титул. Но если на Мельничном валу, когда она
сидела с Ганно на скамейке, к ним подсаживались другие дети со своими
провожатыми, мамзель Юнгман в ту же минуту вставала и удалялась под
предлогом позднего часа или сквозного ветра. Объяснения, которые она по
этому случаю давала маленькому Ганно, должны были вызвать в нем
представление, что, кроме него, все дети на свете поражены золотухой или
худосочием, - что, разумеется, не способствовало повышению его и так-то не
сильно развитой доверчивости и общительности.
что сын, как в силу врожденных свойств, так и вследствие внешних влияний,
развивается отнюдь не в том направлении, которое он считал желательным.
Ах, если бы взять воспитание мальчика в свои руки, ежедневно, ежечасно
влиять на его душу! Но времени у него не было, и он только с болью
убеждался, что все его от случая к случаю предпринимаемые попытки терпят
самую жалкую неудачу и делают отношения отца и сына еще более холодными и
отчужденными. Один образ всегда стоял перед его мысленным взором - образ
прадеда Ганно, каким он сам в детстве знал его и по чьему подобию мечтал
вырастить сына: светлая голова, веселый, простой, сильный, с развитым
чувством юмора... Возможно ли, чтобы Ганно стал таким? Нет, видимо
невозможно! Но почему?.. Если бы хоть подавить в нем страсть к музыке,
изгнать музыку из дома, - ведь это она отчуждает мальчика от практической
жизни, вредит его физическому здоровью, подтачивает душевные силы! Не
граничит ли иной раз его мечтательная самоуглубленность с невменяемостью?
Ганно один спустился во второй этаж. Сыграв несколько упражнений на рояле,
он от нечего делать прошел в маленькую гостиную. Растянувшись на
оттоманке, Ганно потеребил угол своего матросского галстука на груди и,
бесцельно скользнув взглядом по комнате, заметил на изящном письменном
Буркатовский Сергей
Прозоров Александр
Роллинс Джеймс
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Апраксина Татьяна